И тогда мне в рот льется ликер, горячий и металлический на вкус: вспышка чего-то очень человеческого и нежеланного. Внезапно я просыпаюсь и невольно сглатываю. Привкус исчезает.
Хотя профессор Шенк тридцать страниц своей книги посвятил «поддержанию в ходе покаянного процесса совместной иллюзии», но так и не смог предложить чего-либо полезного по практическим аспектам испрашивания прошения. В какой-то момент, явно силясь хоть что-то родить, он провозгласил, что «принесение извинения сродни ощипыванию курицы: оно требует любви, решимости и внимания к деталям», – постулат одновременно неуклюжий и фальшивый. Измывательство над пернатыми, возможно, требует решимости и внимания к деталям и, если вы действительно погрузитесь в свои эмоции с головой, определенной доли любви, но ощипывание птицы ничего подобного не требует. Тут нужны только выдержка и отсутствие аллергии на перья.
Тем не менее в первые несколько часов по прочтении документов из папки я испытывал большое искушение послать кого-нибудь из моей «группы прикрытия» на «Илайский рынок живой птицы» на Дилейнси-стрит за какой-нибудь хохлаткой в надежде обрести вдохновение, пока буду выдергивать перья. (Признаюсь, еще мне очень понравилась картинка: Фрэнки со своей стрижкой-ежиком а-ля спецслужбы пробирается через толпу в подземке с дохлой курицей под мышкой и зверской улыбкой на физиономии.) От этой идеи я отказался, когда сообразил, что просто ищу, чем бы себя занять, лишь бы не делать, что нужно. И все же меня не отпускала мысль, что для извинения мне нужен хотя бы какой-то отправной пункт. Для Марсии Харрис я приготовил суп. Для миссис Баррингтон – суфле. Гарри Бреннан услышал просьбу о прощении в кофейне за «наполеоном», пусть даже сам ни кусочка не съел. А положившее начало всему извинение перед Фионой Гестридж состоялось в естественном месте, в ресторане ее покойного супруга. Объединяющим принципом тут было то, что всех этих людей я знал или хотя бы понимал и что они собой представляют, и контекст, в котором я перед ними извиняюсь. О Льюисе Джеффрисе III я знал только одно: его назначили принимать извинения за обиды всех афроамериканцев. В одном я был твердо уверен: мне было действительно стыдно. Стыдно за бойню на борту «Леди Щедрость», стыдно за соучастие в преступлениях работорговли, стыдно за сундучок и за шоколад и за мой невежественный по нему голод. Я не хотел извиниться. Мне необходимо было извиниться.
– Это нам на руку, – сказала Дженни, когда заглянула ко мне вскоре после того, когда я прочел папку. А затем: – Ты плакал?
– О, совсем чуть-чуть. Знаешь, история страшная.
– Хочешь, я позову Франсин? Она, кажется, хотела посмотреть на тебя за работой.
– Дженни!
– Извини. Тогда как насчет вот этого? Может, они тебя утешат? – Из лежащей возле стула сумки она достала нарядную овальную коробку. – «Шоколад Гаррисона» из «Шоколадного чердака» на Двадцать третьей. Ты там уже был? Нет? Очень хорошо. «Мадагаскарская ваниль» у них просто потрясающая.
Я провел языком по губам, словно искал следы только что исчезнувшего вкуса.
– Спасибо, нет.
– Ух-ты! Тебя и правда сильно задело.
– Может, мне пора повидаться с профессором Шенком? – вдруг спросил я. – Просто чтобы поговорить о том, чего от меня ожидают.
Выбрав конфету, Дженни положила ее на язык.
– О Шенке не беспокойся, – сказала она, рассматривая коробку так, будто размышляла, не взять ли еще одну. – Он тебя только отвлечет.
– От чего? Я понятия не имею, как за такое извиниться. Может, он сумеет мне помочь. Что, если он в состоянии…
Она наклонила ко мне коробку, и ее содержимое заблестело на солнце.
– Уверен, что не хочешь?
Я покачал головой, подумал, не рассказать ли ей про все то, чего нет в папке, про сундучок и семейные традиции Бассетов, но не смог себя пересилить.
– Во что я ввязался, Дженни?
– Положись на меня, Марк. Ты для этой работы подходишь как никто другой. Отложи папку на сутки, и если тогда тебе покажется, что ничего не получается, соберем всю команду и вместе чего-нибудь придумаем.
На следующий день собрали команду. Спустился с четырнадцатого, из Отдела Истории и Подтверждения, Фрэнсис Уилсон (одетый во все тот же плохо сидящий пиджак и плохо завязанный галстук, в которых он был, когда я познакомился с ним в Форин-офис в Лондоне) и, заикаясь, прочитал нам лекцию о работорговле в Южной и Северной Каролине в восемнадцатом веке. Уилл Мастерс и Сатеш Панджаби сделали совместный доклад о том, какой стадии на данный момент достигли переговоры: свелись к серии конференций в том или ином знаменитом историческом здании по всему югу США и каждая заканчивалась коммюнике, в котором стороны заявляли о своей готовности проводить все новые круглые столы.
– А в каком знаменитом историческом здании состоится наша с ними встреча?
Сатеш опустил взгляд на лист бумаги перед собой.
– Усадьба плантации «Дубы Уэлтонов» в Сан-Франсисвиле, штат Луизиана.
– В «Дубах Уэлтонов»? – фыркнул я. – Ну надо же! Как мило! И кто же такое придумал? Комиссия при ООН по Неуклюжему Символизму?
– Марк, – попробовала успокоить меня Дженни, – там дом Льюиса Джеффриса. Он больше десяти лет живет в «Дубах Уэлтонов». Ты просто поедешь к нему, чтобы извиниться.
– Ага, а еще, по чистому совпадению, это дом моих предков, да?
– Я же тебе говорила, Марк. Тебя не случайно выбрали для этой работы. «Дубы Уэлтонов» ключевой момент извинения.
– Очень хорошо. Замечательно. Значит, «Дубы Уэлтонов», великолепно. – В руках у меня был блокнотик, и я попытался напустить на себя торжественный (как и подобает государственному деятелю) вид, пока карябал в нем несколько заметок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92