Слева, сперва замедленно, потом ускоряясь, начали распахиваться высокие стальные ворота моста Таппан-Зи. Решетка взмыла вверх, и поезд вонзился в густую зелень, облака и мазки свежей, только что распустившейся листвы. Они покинули убежище города и устремились в дикий мир пригорода.
– Порой он обращается ко мне, словно к единственному другу, – сказала Джесси. – А потом вообще забывает о моем существовании. Принимает, как нечто само собой разумеющееся. Наверное, я должна быть польщена. – Джесси рассмеялась. – Он такой рассеянный. На его фоне я – деловая женщина.
Воскресное утро, кроме них с Калебом в электричке, следующей в северном направлении, почти никого нет. Они едут отмечать день рождения Калеба. Праздник назначен на пятницу, но мама отказалась выезжать в город, поэтому сегодня им пришлось отправиться в Бикон.
Калеб сидит у окна, сложив на коленях несколько номеров «Таймс». Почему он продолжает читать газету, сгубившую его жизнь? Джессике этого не понять. Воскресный выпуск хуже всего. Но сейчас Калеб не читает, а с кроткой, терпеливой и рассеянной улыбкой слушает сестру.
– Избалован? – задает она риторический вопрос. – Господи, еще как! Перед премьерой он уверял, что спектакль провалится. Мрачный-мрачный-мрачный-мрачнее некуда. Посыпались положительные рецензии. Думаешь, он хоть немного приободрился? Куда там! Теперь он ворчит: дескать, все это можно было предсказать заранее.
Джесси пересказывала новости из жизни Генри Льюса. Это началось еще на вокзале с восклицания: «Не поверишь, о чем Генри попросил меня как-то на днях. Купить ему «горшочек». Не для цветов, сам понимаешь». – Ей это казалось смешным, но Калеб с трудом выдавил из себя улыбку.
– Он не знает жизни – весь в искусстве, но и в нем он узок. Только на днях я поняла: он ничего не умеет, кроме как играть. Не может быть режиссером. Не может писать. Даже преподавать не может. Еще странно, что вовсе не свихнулся. Испорченный, избалованный, эгоцентричный, тупой. Если бы не я, страшно подумать, как бы он тут жил, в Нью-Йорке. Честное слово.
– Ты жалуешься или хвастаешься?
Калеб говорил сдержанным, нейтральным тоном, но Джесси почувствовала упрек.
– Всего понемногу, – признала она. – Но это правда интересно. Трудно и в то же время здорово – работать бок о бок с настоящим гением. Видеть, от каких мелочей он зависит. Колосс на глиняных ногах.
Калеб нахмурился.
– Это не значит, что ты – не гений, Кэл. Ты тоже.
– Кто это сказал? – Он низко опустил голову, короткая бородка уперлась в шею. – «Гений» – дурацкое слово. Нет никаких гениев, особенно в театре.
Черт бы побрал эту бородку. Он думает – клево, а на самом деле – куцая, искусственная какая-то щетина. Такая поросль вышла из моды лет пять тому назад. Но уж если Джесси не поспевает в ногу со временем, то Калеб и вовсе… Толстые очки в черной оправе, бородка – вылитый козел в библиотеке.
– Актер – всегда гений, – возразила она. – Он должен мгновенно перевоплощаться, весь, телом и душой. Не постепенно, как это происходит у писателей и художников.
Взгляд Калеба утратил пристальность, устремился куда-то вдаль.
Джесси не сдавалась:
– Я пришла к выводу: актеры, во всяком случае, хорошие актеры – это мудрые безумцы. С Генри никогда не знаешь, с кем будешь иметь дело в следующую минуту: с безумцем или с мудрецом.
В общении с братом большая часть монологов выпадала на долю Джесси. Порой она упрекала в этом Калеба – можно ли так погружаться в свои мысли, быть таким «анально-ретентивным» (все мы сейчас знакомы с психоанализом), – но винила и себя: болтает, болтает, словно таким образом доказывает, что она еще жива.
– Актерам свойственна волшебная бездумность, – продолжала она. – У меня ее нет. Вот почему я не смогла толком играть ни в колледже, ни на курсах. В смысле – я не чересчур умна для актрисы, но слишком рациональна, слишком анализирую себя.
Она явно напрашивалась на отпор, но Калеб все еще сдерживался. Прятался от нее глубоко в себе.
– Обдумываешь следующую сцену? – Провокационный вопрос. – Погружен в очередной мегапроект?
Калеб вздохнул:
– Я тебе уже говорил. Никакого проекта нет.
– Ладно. Можно это не обсуждать.
– Обсуждать-то нечего. Вот уже много месяцев я ничего не пишу. Хотелось бы знать, почему. – Не агрессивный, но холодный и самодовольный сарказм. Умеет же человек страдать в полном сознании своей правоты.
– Начнешь снова. Не подгоняй себя.
– Хм! – Отвернувшись, он уперся взглядом в окно.
Все ясно, подумала Джесси, ему не пишется, и говорить об этом он не желает. Понятное дело. Однако надо во что бы то ни стало привлечь внимание Калеба. И она рискнула выложить козыря.
– Фрэнк говорит, Тоби хорошо играет в его постановке.
– Рад за Тоби. – Он и глазом не моргнул.
– Ты ведь придешь посмотреть?
– Не в эти выходные. В следующие. Может быть. В эти выходные у меня замечательный праздник, не забыла?
Джесси фыркнула.
– Я пробила Тоби на эту роль, а ты даже не придешь? Как раз из-за него?
– Можно подумать, я боюсь встречи с Тоби. – Уголок рта презрительно вздернут. – И никого ты не пробивала. Фрэнк его пригласил.
– Но Фрэнк познакомился с ним через меня.
– Как поживает старина Фрэнк?
Вроде бы невинный вопрос – сменить тему, – но Джесси расслышала презрительную снисходительность в его тоне.
– Мне казалось, Фрэнк тебе нравится.
– А что в нем может не нравится? – Подразумевая, что нравиться особо нечему.
– Жаль, ты не видел его спектакль в школе. Это было здорово! Вчера они выступали в последний раз. Ты так и не сходил. Фрэнк – хороший режиссер. Просто чудесно, как дети старались играть по-настоящему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108