Во второй половине дня она обходила деревню, навещая больных, и каждый день она впадала в отчаяние от их невежества и из-за отсутствия иных лекарственных средств, кроме растений с соседнего поля. К счастью, земля в этих краях была плодородной, а растительность буйной, поэтому на рассвете они ходили с Долорес в горы собирать известные ей травы, но болезней было очень много, и Эмилия иногда не знала, что делать с бьющимся в конвульсиях мальчиком или сифилисом и гонореей. В некоторых случаях она даже не знала названия болезни, с которой к ней обращались. Несмотря на свои успехи в лечении болезней, вызванных бедностью и недостатком гигиены, таких как желудочные паразиты или легкие инфекции, она много раз расписывалась в своей беспомощности и каждый раз думала о Савальсе и так помогала себе, вспоминая о том, как он утешал ее посте первого провала. Была тысяча вещей, с которыми он сумел бы справиться, в то время как она только хваталась руками за голову и проклинала свое неумение.
Когда мужчины уходили, женщины работали от зари до зари. Их руки никогда не отдыхали, как, впрочем, и их языки. Здесь Эмилия открыла, что может еще больше устать после того, как уже почувствовала себя усталой, что после четырехчасовой работы, несколько раз глубоко вздохнув, она могла выдержать еще четыре часа. Она открыла в себе огромные запасы мужества, несколько раз преодолевала бездну своих страхов и узнала, что любовь не иссякает, даже если полностью тратится на каждого окружающего тебя человека.
С Даниэлем она бывала реже, чем на речке с Долорес, и больше времени резвилась с девочками Моралес, чем могла себе позволить улетать с ним в небеса и считать кометы. Но того, что у нее было, ей хватало. Поэтому, когда через пять недель Даниэль заговорил об отъезде, она плакала, словно ее мир рушился.
Мадеро добился абсолютной победы на выборах. Но его присутствие в правительстве ничуть не улучшило положение крестьян. После волны репрессий, уничтоживших их деревни и посевы, Друзья Даниэля решили поддержать захват земель и восстание против правительства, не выполнившего свои обещания и ничего им не давшего в благодарность за их поддержку. Они не хотели мира, построенного на лжи, они не могли сказать своим людям, что после стольких смертей и стольких обещаний батраки так и будут батраками, а в поместьях так и останутся прежние хозяева. Не было таких слов, воззваний и приказов, которые смогли бы убедить крестьян согласиться с существующим положением дел. Устыдившись своей роли сторонника Мадеро и сытый ею по горло, Даниэль решил примкнуть к бунтовщикам. Для этого он в первую очередь должен был увезти Эмилию из Исукара, где она подвергала себя опасности в случае начала войны просто из-за цвета своего лица и своей походки.
Эмилия не хотела возвращаться. В течение нескольких ночей, пока они обсуждали трудности ее жизни в этих краях, Эмилия тысячу раз отказывалась ехать обратно. Она говорила, что предпочитает умереть, чем снова потерять его, она кричала так, что дрожали деревья под покровом хрустального неба, она плакала, перестала есть, проклинала Мадеро, революцию, несправедливость, ночь в бреду, когда она снова встретила эту любовь, и дрожь своих губ, когда он был рядом. Даниэль выслушал все ее протесты, но отмел все возможные варианты, кроме возвращения ее в дом Саури.
– Отсюда меня не вытащит даже вся повстанческая армия, – сказала Эмилия. – Ты не вправе распоряжаться моей жизнью.
– Ко я вправе распорядиться, чтобы ты не погибла, – ответил Даниэль.
Он слишком хорошо знал, сколько жизней зависело от лучистого взгляда ее глаз, и чувствовал, что не имеет права подвергать ее опасности. Он любил Милагрос и Саури так же сильно, как своего отца и дело всей своей жизни. И ни он, ни его дело – ничто на свете не стоило того, чтобы рисковать жизнью Эмилии. Если нужно ее связать, он ее свяжет, но он не оставит ее так близко от опасности, в которую очень скоро превратится эта земля.
– Это не твоя война, Эмилия, – сказал он, прижимаясь к ней в их последнюю ночь в доме Моралесов.
– А что мое? – спросила у него Эмилия.
– Дом Ла Эстрелья, медицина, аптека, мои глаза, – ответил ей Даниэль.
– Если только я их у тебя выцарапаю и стану держать в баночке со спиртом, – сказала с внезапной откровенностью Эмилия, сухо и яростно. – Я тебе мешаю, но если ты останешься на этой войне, то это будет моя война. Я поеду в любое место, куда поедешь ты.
Устав от безрезультатных разговоров, Даниэль встал и ушел в поле.
– Ох уж эти мужчины, – сказала Долорес Сьенфуэгос, подойдя к Эмилии. – Ни мы их не убиваем, ни они нас.
Они вместе спустились к реке и сели на берегу под плакучей ивой, где только шум реки, бегущей по камням, нарушал тишину Долорес было почти тридцать лет, она не была ни робкой, ни слишком благоразумной, но ей было трудно начать разговор. Она успела привязаться к Эмилии, и ее восхищали ее вежливый тон, звучная точность ее слов, тактичность, с какой она их употребляла. Она подумала, что как никогда раньше не способна сейчас выразить свои мысли точно и прочувствованно. Не потому, что ей недоставало на это природного ума, а потому, что бедность не дала ей возможности его развить. И это она поняла, только когда приехала Эмилия, которая помогла ей найти меру ее чувствам и которая говорила обо всем так ловко и правильно, как всегда хотела, но не могла сказать она сама.
– Это не так, как человеку вздумается. Ни в коем случае, – начала она, глядя на Эмилию без сострадания, но и без зависти.
Потом она выплеснула все мысли, давившие ей на лоб: Эмилия в деревне будет только обузой, нужно будет защищать ее, заботиться о ней, кормить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100