Но этого не произошло.
– Нельзя сохранять нейтралитет, когда убивают от твоего имени, – сказал этим вечером Диего, у которого между бровями залегла глубокая складка.
Вчера утром ее не было, подумала Хосефа, когда увидела ее там же, на своем месте, на следующий день.
В течение этих месяцев Эмилия слышала самые разные мнения о самых чрезвычайных обстоятельствах, свидетелем которых она была. Пока они сидели в столовой, она старательно записывала их, а когда кто-нибудь менял свое мнение, она доставала записную книжку и вносила в нее новую позицию, не пытаясь упрекнуть говорящего в непоследовательности. Были среди друзей отца и те, кто за эти четыре недели не раз из приверженцев Мадеры становился его оппонентом, и наоборот.
Она занялась этим, чтобы самой разрешить мучившие ее сомнения. Если люди могли так часто менять политические взгляды, почему она не могла ненавидеть Даниэля утром и страстно желать его близости вечером?
Вот уже несколько недель эти вопросы не давали ей покоя, но Эмилия не решалась ни с кем поделиться. Все были так заняты разными важными делами. И кого могло так уж волновать, вернется ли Даниэль, а если да, то каким?
Однажды утром в середине августа она, одуревшая от этих мыслей, спустилась в аптеку одна, потому что мать сказала, что у Диего синяки под глазами от многонедельного переутомления и что она требует, чтобы он еще немного отдохнул. Тогда Эмилия оставила их за поздним завтраком и заменила отца в аптеке на эти утренние часы.
Она открыла дверь на улицу, выполнила несколько заказов и подвинула к полкам стремянку. Лестница была дубовая и сверкала, словно ее только что покрыли лаком. На нее забирались, чтобы вытереть пыль на верхних полках с фарфоровой посуды, чья белизна так украшала стены. Эмилия поднялась на предпоследнюю ступеньку и начала протирать баночки одну за другой чистой тряпочкой. Что же с ней будет, если Даниэль не вернется?
Память о нем хранили даже подушечки ее пальцев. Иногда по утрам Эмилии казалось, что она касается ими кожи на его спине. Однако время от времени ей представлялось, что она его потеряла, что он умер. Так бывало, когда рассудок не помогал ей успокоиться. И вот тогда, обретя в этих фантазиях покой, слегка омраченный чувством вины, она думала: а если бы мне и впрямь вдруг сообщили о его смерти, а что, если к этому письму приложена записка с соболезнованиями какого-нибудь друга и с описанием боя, где он погиб, с рассказом о последних часах его жизни и о том, что его последнее слово напоминало мое имя.
Она представляла его себе мертвым, но в то же время близким как никогда, он ведь не мог уже никуда уйти, он приходил бы на каждый ее зов, она была уверена, и вся дрожала от этой уверенности, что, когда она захочет, его руки, руки призрака, обнимут и защитят ее.
Она качалась на качелях этой фантазии, когда мальчик с темными глазами и испуганно поднятыми бровями вбежал в аптеку, зовя ее по имени. У его мамы было лиловое лицо, и, вместо того чтобы поднатужиться и родить ему еще братика, она не шевелилась и только тихонько жаловалась, что ей не хватает воздуха.
Эмилия очнулась и спросила, нашел ли он донью Касильду, повитуху, пользовавшую тех бедняков, кто мог себе это позволить. Другие были так бедны, что их женщины рожали сами так же, как и сами появлялись на свет, и сами оставались одни, когда мужчины бросали их с подарком в животе на добрую память. Эти женщины так же легко рожали детей, как она призраков – без посторонней помощи, – и звали повитуху, только если что-то шло не так.
Мальчик сообщил ей, что донья Касильда у себя в деревне, и в его голосе слышалась мольба не заставлять его снова проделать тот же путь. Эмилия попросила его найти доктора Савальсу. Но оказалось, что мальчик пришел к ней, не найдя доктора. Эмилия наконец спустилась на землю с небес и с полок, рядом с которыми провисела первую половину утра, и, спрашивая себя, куда это подевался Савальса, не предупредив ее, побежала за мальчиком.
Его звали Эрнесто, и он был старшим из детей двадцатилетней женщины, которая родила его в тринадцать. Эмилия хорошо ее знала, потому что два раза давала ей даром лекарства, выписанные доктором Куэнкой, когда у нее был при смерти грудной ребенок.
Несколько месяцев спустя Эмилия увидела ее проходящей мимо аптеки с вновь округлившимся животом. Она окликнула ее и пригласила зайти в аптеку, чтобы задать ей несколько вопросов.
Девушка понарассказала ей такого, что Эмилия постаралась забыть во время многих бессонных ночей. Пятьдесят раз она просыпалась с чувством вины за то, что у нее есть кровать, завтрак, суп и ужин, за то, что она умеет читать и хочет получить профессию, за то, что у нее есть отец, и мать, и тетя, а еще Савальса, и за то, что между проблесками ее страсти к Даниэлю над нею чистое небо. Эта девушка была всего на два года старше, но видела в этой жизни только пренебрежение и голод, подлость и издевательства.
Больше всего Эмилию мучило воспоминание о том, как эта девушка рассказывала о своей жизни. То, что ей было двадцать лет, у нее было пять родов, трое умерших и двое выживших детей, не имелось ни одного постоянного мужа, не было другого дома, кроме комнаты в квартале Сонака, где она спала вповалку со своими родственниками, огорчало ее не больше, чем то, что она была беззубой, ростом с одиннадцатилетнего ребенка и беременной в шестой раз от мужчины, ни разу не разбудившего ее чувства. Влюбиться? А что это такое?
Опершись о прилавок, со стаканом апельсинового сока в руке, которым угостила ее Эмилия, она говорила быстро, а иногда хохотала, если ее смешили вопросы аптекарши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100