– Ну,– согласился Брыкин.
– Такое дельце, значит, Иван Семеныч… Не желаете ли гробиками поменяться?
– А? – не понял Брыкин.
– Э, погодите, Иван Семенович, погодите. Как вы тут человек новый, непривыкший, вам что – вам спокой нужен. Чтобы, значит, оглядеться. А где тут спокой? Край тут нетронутый, целинный, тут хоронют и хоронют. Потому что – людишки, не в обиду будет сказано, мрут. Мрут людишки, как мухи мрут, право слово. И начинается – где, чего, кого, крик, гам. А мою сторону взять? Тишина. И люди все почтенные. Уют и благолепие. Ась? Спросите, какая, значит, мне-то выгода в мене? Открою. Вы человек тут новый, а я с тыща восемьсот двенадцатого года обретаюсь. И тишина малость обрыдла. Мне бы к крику да к новому люду оченно желательно…
– Так… это, погоди! – перебил Брыкин. Он опять ничего не понимал.– Ты мне скажи, где я? А? Где?
– Ну-у – где! – протянул голосок и сдержанно прохихикал.– Как сказано: бог дал, бог взял. В недрах, где ж еще.
– Так что, я помер, что ли?
– Помер, батюшка, а то как же. Помер, голуба душа.
Брыкин ошеломленно замолчал. Теперь он почему-то поверил. Голос тоже притих, только хрипло дышал в самое ухо.
– Отцвели-и уж давно-о…– раздался где-то неподалеку голос Виктора.
– Ну так как же, почтеннейший, не надумали? – поспешно заговорил сладкий голосок.– Ась? Ну если надумаете, ни с кем больше дел не имейте, говорите – так, мол, и так, сговор, мол, был, с Богатиковым, значит. А тут – право слово, не дадут спокою. Ну, мое почтеньице. Пока.
Брыкин молчал. Он твердил про себя глупое голубиное «умер, умер»… Ему вдруг стало обидно за то надругательство, которое свершилось над его жизнью. Как же это? Жил, никого не трогал, жил-жил и… И совсем уж некстати вспомнились два рубля, которые заначил на опохмелку…
Почему-то вечер вдруг представился. Деревенский, давний. Гул в печи и красная щель над дверцей. Черные окна. Стуканье жестяных ходиков… Вылез погреться на теплый печкин бок длинноусый таракан-прусак. На столе, в желтом кругу света, керосиновая лампа тянет вверх острый неподвижный язычок. А у стола женщина. Она носок штопает, держа его у самой лампы, в свету, и поет что-то грустное, тонкое, и печь подтягивает, будто соглашается со всем грустным, что поется в песне.
Вот мальчик. Он сидит у окна на сундучке. Ему от песни страшно и хочется плакать. Кривятся губы, уже язычок лампы лучится от слез.
– Мама, мамочка, не надо!..
– Что ты? Ой, дурачо-ок!. Это только песня. А? Пойди-ка глянь лучше, снег не перестал?
Сложив ладошки лункой, мальчик выглянул в окно.
На вымороженном небе блестит льдинка месяца, светятся острые звезды, а на крыше соседнего дома пухло и ровно лежит снег…
Он так и вспоминал – мальчик сидит, мальчику грустно. И не пытался уяснить даже, что мальчик этот – он, Иван Брыкин. А может быть, есть в этом какой-то смысл? Он ли это? Ведь мальчик еще не знает, что станет слесарем ЖЭКа, алкоголиком и однажды помрет, перепив по случаю аванса…
И настала ночь. Было одуряюще тихо, лишь изредка долетало откуда-то кошачье мяуканье, да однажды над кладбищем прогремел трамвай. И холодно было… Брыкин поджимал ноги, вздергивался. Хоть бы окурочек, погреться… Открыл глаза и представилось: вот лежит. Горит еще. Возле самой головы дотлевала чья-то сигаретка. Потянулся к ней, потянулся – и не нашел…
***
Время шло. Здесь оно не имело привычных черных стрелок, звонков, гудков и обеденных перерывов. Не было здесь даже дня и ночи – только период сна и так называемое бодрствование.
Брыкин привыкал. Привык он ко тьме, в которой, как ни странно, можно было видеть (старичок-сосед называл это зрением души), и главное – привык к мысли, что умер. Теперь он ждал только одного: когда сгниет труп. Тот же старичок объяснил: когда распадется бренное тело, высвободится душа, и Брыкин свободно сможет передвигаться. В пределах кладбища, конечно. И по утрам Брыкин рассматривал это самое тело, но распадалось оно, проклятое, медленно. Он жаловался на это соседям.
– За все нас ждет расплата,– говорил Виктор. – Пил? Теперь страдай. Может, с тобой еще прижизненное бальзамирование произошло. Может, ты еще мумией станешь.– И, помолчав, добавлял: – Да не спешите! Лично я вам завидую – есть человеку куда стремиться, чего ждать. А потом ведь и этого не будет.
Виктор был ближним соседом Брыкина. Дальше лежали тот самый старичок с супругой. Старичок, Иван Петрович Энн, был профессором-историком в местном институте, а Вера Эдуардовна – просто спутницей жизни. У каждого было свое занятие: профессор философствовал, Вера Эдуардовна искала общества. С этой целью она и уговорила Жана поменяться могилами с кем-то из новоприбывших. Надо сказать, что все души жили в своих могилах, только Виктор из сображений протеста ночевал в одном гробу с молчаливой богобоязненной старушкой, шокируя Веру Эдуардовну каждый вечер одной и той же фразой: «А ну, бабуся, подвинься!..» Виктор был аспирантом на кафедре истории, стало быть, коллегой профессора. Его сбила мусорная машина в январе 197… года, когда он шел защищать кандидатскую диссертацию. Этим невезением и объясняли на кладбище его невыносимый характер.
Где-то неподалеку от Брыкина покоился прах лектора-атеиста Кузьмы Алексеевича Петровского. Но Петровский молчал. Молчал уже пятый год: бессмертие души никак не укладывалось в систему его мировоззрения. Упорство это Виктора почему-то бесило. Утро обычно начиналось так: в мертвой тишине вдруг раздавался ерничающий голос:
– Многоуважаемый ученый му-уж! Кузьма Ляксеич! Добренького вам утречка на том свете!
– Виктор Андреевич! – вмешивался профессор.
1 2 3 4 5 6 7 8