Педали газа и тормоза вездехода подогнаны под его фигуру. Дик нагоняет на свою колымагу ужас, как Горовиц на фортепиано, бушуя над клавишами рапсодиями Листа. Каждый ухаб обрушивает дуб Шемеца на рябинку Ландсмана, скрипят амортизаторы, хрустят кости детектива.
Джип вылез из грязи, седоки вылезли из джипа и принялись продираться через колючие кусты. Ноги скользят, намек на тропу угадывается по обрывкам желтой полицейской ленты на деревьях. Через десять минут балансирования в грязи и тумане, переходящем в ливень, уткнулись в проволоку забора. Проволока с колючками и под напряжением. Ровнехонько выстроились бетонные столбики, проволока аккуратно натянута, без слабин и разрывов. Добротная изгородь, на совесть сделана. На индейской земле, без всяких разрешений, насколько известно Ландсману. По другую сторону забора пасется его фата-моргана. На сочной фатаморгановой траве. Сотня изящных, рекламного обличья коров с аристократическими головами.
– Коровы, – тянет Ландсман, как будто мычит.
– Похоже, молочные, – добавляет Берко.
– Эйрширы, – объясняет Дик с видом знатока. – В прошлый раз я щелкнул разок-другой, и один сельхозпрофессор из Калифорнии их опознал. «Шотландская порода, – гундосит Дик, подражая профессору из Калифорнии, – известна неприхотливостью и способностью выживать в суровых условиях севера».
– Коровы, – повторяет Ландсман. Он все еще не может прийти в себя. Этого не должно быть. Видел он коров, знает с виду, понаслышке. В ранние дни «колледжей Айкса» программа развития Аляски осыпала иммигрантов тракторами и сеянцами, семенами и удобрениями. Евреи округа мечтали о еврейских фермах. – Коровы на Аляске.
Поколение Большой Медведицы пережило два существенных разочарования. Первое – самое глупое – вследствие полного отсутствия легендарных айсбергов, белых медведей, моржей, пингвинов, тундры, вечной мерзлоты, белого безмолвия и – главное! – эскимосов. До сих пор в Ситке на каждом углу можно встретить аптеку «Морж», салон причесок «Эскимос» или таверну «Нанук».
Второе разочарование – еще глупее – отражено в популярных песенках той поры вроде «Зеленой клетки». Два миллиона евреев выгрузились на берег и не увидели перед собою волнующейся травы, отмеченной массивными буграми бизоньих спин, не увидели бешено мчащихся на мустангах аборигенов в головных уборах из множества перьев. Только горные цепи да полсотни тысяч деревенских тлингитов, давно уже освоивших всю годную к использованию землю. Некуда расти, нечего делать, кроме как сбиться в толпу, как в Вильно или Лодзи. Сельхозмечтания миллиона безземельных евреев, подогретые пропагандой: фильмами, литературой, информационными брошюрами Министерства внутренних дел США, – оказались химерой. Время от времени какие-то утописты приобретали кусок земли, напоминавшей какому-то энтузиасту пастбище. Они закупали скот, издавали манифест, основывали колонию. А потом климат, рыночная конъюнктура и злая судьба стирали еврейскую мечту с лица земли.
Ландсман видит перед собой эту мечту в реальности. Мираж увядшего оптимизма, надежда на будущее, на которой он воспитан. Надежда, превратившаяся позже в мираж.
– Какая-то странная корова, – бормочет Берко, приросший к захваченному Диком биноклю. Ландсман слышит в его голосе интонации рыболова, у которого задергался поплавок.
– Дай-ка, – Ландсман вынимает бинокль из руки Берко и подносит к глазам. Коровы как коровы…
– Вон та, рядом с двумя, которые отвернулись, – Берко поправляет бинокль в руке напарника, наводит его на корову, которая вроде бы интенсивнее и в белом, и в рыжем окрасе. И голова вроде помощнее, менее «женственная». Губы коров шевелятся, как ловкие пальцы, щиплют траву.
– Вроде действительно отличается… Ну и что?
– Пока не знаю, – не вполне искренне отвечает Берко. – Вилли, это коровы наших еврейских друзей?
– Мелкого еврейчика-ковбойчика мы наблюдали своими глазами. Из школы, из лагеря или как оно там у них именуется… Он их собрал, направил туда, к лагерю. При нем шотландская овчарка. Мы с ребятами за ними немножко прошлись.
– Они вас не заметили?
– Уже темнело. Да и вообще, какого дьявола! Индейцы мы или нет? Там, в полумиле настоящая ферма, пара силосных бункеров. Бизнес среднего масштаба. Разумеется, еврейский, а чей же еще?
– Так что ж у них тут? – спрашивает Ландсман. – Лечебница, ферма или что-то еще, для чего алкаши и коровки служат маскировкой?
– Ваши соплеменники любят парное молочко.
Они стоят, глядя на коров, Ландсман борется с искушением прилечь на электрическую изгородь. В нем сидит коварный либо тупой как пробка черт, толкающий в жужжанье тока. В голове его жужжит ток, толкающий к проволочному черту. В нем что-то бродит, булькает, грызет изнутри. Крокерленд коровий, травяная фата-моргана. Да, глаза видят, но это все равно невозможно. Не должно этого быть, никакой хоть сто раз еврей такого агрикультурного чуда не сотворит. Ландсман знаком лично либо по делам с кучей ему современных евреев, великих и злобных, богатых и чокнутых, утопистов-визионеров, политиков, вертящих статьи закона, как свиной шашлык над угольками. Ландсман бросил на весы царьков русских предместий с их лабазами оружия, алмазов и красной икры, перешебуршил картотеку королей контрабанды и моголов серого рынка, гуру сект крупных и помельче. Влиятельные граждане промелькнули перед мысленным взором детектива Ландсмана, со всеми их связями и средствами. Но никто из них на этакое не тянул, даже Хескел Шпильман или «Дикий зверь» Анатолий Московиц. Как ни суперсверхмогуч еврей округа Ситка, все равно он повязан путами сорок восьмого года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121