А израильтяне в свою очередь, оккупировали 29 октября Синайский полуостров и теперь дули изо всех сил к Суэцкому каналу. Все это было где-то далеко. Какой смысл не находить себе места из-за Польши? Ну произошли в июне восстания в Познани, ну было убито несколько человек. Все равно полякам придется позаботиться о себе самим, как, впрочем, и венграм, которые в последние дни предпринимали попытки освободиться из-под русских. Я желал им всяческих успехов, но помочь, право же, ничем не мог. Возможно, мне следовало больше интересоваться тем, что творится в мире, но мысли мои были о другом. По крайней мере, так обстояло дело до четверга 1 ноября 1956 года. В то утро я допрашивал одного парнишку из Хемница, и тут в дверь заглянул Вильямс.
– Дэйвис, придется тебе прерваться, – сказал он. – Тебя вызывает полковник Фокс.
Полковник Фокс? Хотя он считался нашим главным начальником, я в жизни никогда его не видел и даже начал подозревать, что это мифическая фигура, от чьего имени подписываются приказы. И он вызывает меня? Уж не насчет ли моих отпечатков пальцев на бинокле? Если это так, то как мне выпутаться из этого дела и не угодить в тюрьму? И только дойдя до половины лестницы, я увидел, что собираются все военнослужащие. Полковник Фокс прибыл не по поводу бинокля.
– Солдаты, – сказал он, когда мы все были в сборе в кабинете мистера Суесса, – как вы, наверное, знаете, русские окружают Будапешт, Израиль готовится захватить Суэцкий канал, а британские и французские корабли приближаются к Порт-Саиду. Какое все это имеет отношение к вам? Я хочу, чтобы вы ознакомились с только что полученной мной телеграммой.
Он начал читать телеграмму, и чем дальше он читал, тем муторнее становилось у меня на душе. Суть сообщения сводилась к тому, что около десятка советских танковых дивизий продвигаются в сторону Западного Берлина.
– Следует ожидать скорого начала военных действий, – сказал полковник, – иначе бы все эти дивизии сюда не направлялись. Вам известно, сколько может продержаться Берлин – пару часов, от силы, полдня. Город будет захвачен исключительно быстро, малой кровью. Части, расквартированные в казармах, будут взяты в плен. Со мной и с вами дело обстоит по-особому – мы ведь разведчики. Русским известны наши фамилии, и нас, скорее всего, расстреляют. Отпустите всех источников, держите наготове военную форму, упакуйте свои вещи, запаситесь теплым бельем, потому что, если вы вдруг не будете расстреляны, вас ожидает долгая прогулка в Сибирь. Помолитесь – может, и вывезет. Паршиво, конечно, что все кончается. Вы хорошо поработали. Помните, что вы – американцы, и исполните свой долг до последнего. Если нам суждено умереть, умрем красиво.
Подойдя к нам, полковник пожал всем руки. Он был щупл и сед, а в глазах у него стояли слезы. Быть расстрелянным ему не улыбалось точно так же, как и нам.
Выйдя из кабинета, никто не проронил ни слова. Поднимаясь наверх, я думал о тех многих тысячах долларов, которые родители потратили на мое образование, а налогоплательщики на то, чтобы я учился в школе переводчиков в Монтеррее. И все ради чего? Ради того, чтобы тебя расстреляли ни за что ни про что. Я укладывал в рюкзак последние вещи, когда вошел Манни, держа в руках какую-то книжку.
– Ты уже упаковался? – спросил я.
– Да, а ты?
– Почти?
– Знаешь, что мне все это напоминает? То, что однажды случилось с Достоевским. Его арестовали, восемь месяцев продержали в тюрьме и в один прекрасный день повели на расстрел. Потом, правда, ему сообщили, что приговор изменен, но какое-то время он думал, что ему вот-вот предстоит умереть. Все это описано им в "Идиоте".
И Манни начал читать. К казни предназначалось несколько осужденных; для них были врыты три столба, к которым привязали сперва троих, закрыв им глаза колпаками. Человек, от лица которого велся рассказ, шел в третьей партии, и он рассчитывал, что у него есть еще пять минут, и срок этот показался ему таким огромным, что и волноваться было еще рано. Он положил две минуты на то, чтобы попрощаться с товарищами, две – на то, чтобы подумать про себя, и одну – чтобы в последний раз поглядеть вокруг. Прощаясь, он подумал, как же это так – вот сейчас я здесь, а через три минуты стану чем-то или кем-то еще. Чем и где?
"Невдалеке была церковь, – читал Манни, – и вершина собора с позолоченной крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: "Что если бы не умирать! Что если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!" Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили".
– А у тебя будет желание, чтобы тебя поскорее убили? – спросил Манни.
– Сомневаюсь. А что ты будешь думать?
– Я буду надеяться, что это не очень больно. Достоевский пишет, что в ожидании казни один из осужденных не переставал балагурить – спрашивал, идет ли ему саван. Может, и я придумаю что-нибудь смешное. Скажем, привяжут меня к столбу, прицелятся, а я скажу: "Такое со мной случается первый раз в жизни".
– Как думаешь, нам перед расстрелом дадут в последний раз поесть?
– По мне, лучше бы дали выпить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150