Так что ожидал я увидеть почти голое помещение с минимальным количеством самой простой мебели. Увидел же я нечто совсем другое. Коридор украшал ансамбль старинных светильников, выполненных из порфировых ваз. В гостиной стояли диваны, кофейные столики и кадки с растениями – все на своем месте, и – что это? – нет, зрение меня не обманывало: на стене висела картина Фернана Леже. В столовой обитые восточным шелком диваны отражались в старинных венецианских зеркалах. В спальне у окна стоял французский стол восемнадцатого века, а напротив него – кожаное кресло в стиле какого-то Людовика – то ли Пятнадцатого, то ли Шестнадцатого. Тут же были работы Ля Фреснайе, Фотрие и Ля Гандара. Довершала великолепие широкая, массивная кровать под кирпичного цвета покрывалом. На кровати лежала записка:
"Дорогой Хэмилтон!
Неужели на этот раз ты вернулся насовсем?
Всей душой надеюсь, что это так. Я воспользовалась случаем и поставила к тебе кое-какие вещи, которые нам сейчас не нужны. Если они тебе не нравятся, сообщи мне, и их заберут. Я к ним, признаться, привязана и надеюсь, что ты иногда будешь разрешать мне проводить с ними время – а заодно и с тобой.
Когда мы сможем увидеться? Макс чувствует себя неважно и скоро ляжет в больницу. Все дела с квартирой я уже почти закончила, завтра перевезу последние вещи. Будешь ли ты дома? Если удастся удрать, заскочу около трех. Отдыхай как следует, я хочу, чтобы ты был в хорошей форме.
Я тебя люблю и мечтаю, как мы будем жить вместе.
Всегда твоя Эрика".
Что ж, если Эрика велит быть в хорошей форме, надо постараться, и я, даже не успев распаковать чемоданы, повалился на кровать и принялся отсыпаться за бессонную ночь в самолете. Пару раз сквозь сон я пожалел, что Эрика не видит, как послушно я выполняю ее указания. Окончательно пробудился я только к вечеру. Мюнхен был великолепен. Лучи заходящего солнца золотили листву в парке «Энглишер-гартен». Я вышел на балкон посмотреть на улицу, которой теперь предстояло стать моей, и она мне очень понравилась.
Вечер был такой чудесный, что ноги сами понесли меня из дома в неизвестном направлении. Я решил пойти куда глаза глядят – как когда-то гулял по Берлину. Я пересек из конца в конец Энглишер-гартен; прогулялся по Принц-регентен-штрассе и, перейдя реку Изар, пошел в обратном направлении по Максимилиан-штрассе; долго любовался сверкающими витринами Одеонплатц, Мариенплатц и Карлсплатц. От вокзала я повернул к югу и скоро очутился среди многолюдной толпы, которая вынесла меня к парку Терезиенвизе. И тут меня осенило: да это же Октоберфест! Надо же: до такой степени зациклился на собственной жизни, что позабыл, какое сейчас время года! Как-то так получилось, что, хотя в Германии я бывал множество раз, на Октоберфест еще ни разу не попадал, и вот сейчас я вступал в окружавшее меня море огней. И зазывалы, и киоски были здесь совсем как на каком-нибудь американском карнавале, но впереди виднелось нечто, чего больше нигде не встретишь: крытые парусиной пивные павильоны внушительных размеров, до отказа набитые людьми. Какого тут только не было пива: и «хакенбрей», и «хофбрей», и «шпатенбрей», и «пауланербрей», и «аугустинербрей», и «пшоррбрей» – все мюнхенские пивоварни открыли свою торговлю, – а внутри павильонов вовсю наяривали оркестры. Со второго захода мне удалось найти местечко в павильоне «левенбрей», за столиком рядом с оркестром. Сразу же полногрудая официантка поставила передо мной литровую кружку пива. Мои соседи за столом, раскачивались в такт музыке, распевали песни – все, кроме сидевшего на дальнем конце солидного господина, одетого в строгий костюм. Я решил, что это, наверно, какой-нибудь английский или американский дипломат, посчитавший своим служебным долгом посетить Октоберфест – возможно, без всякой на то охоты, – даже начал было сочинять про него некую байку, как вдруг, широко взмахнув руками, он громко, с удалью выкрикнул на чистом баварском диалекте: «Dees gfoid ma!», и сильным баритоном затянул вместе с остальными «Es ist sch?n, wenn man Vereinsfahne hat». Не прошло и минуты, как я уже сидел со своим соседом в обнимку; пел он, пожалуй, лучше всех за столом. На байке, понятное дело, пришлось поставить крест, и я присоединился к общему хору. К моему великому удивлению, в памяти вдруг возникло огромное число застольных песен, слышанных когда-то в Берлине. Каждый раз, когда оркестр начинал новую песню, оказывалось, что я ее знал: и «Радуйся жизни», и «Юность прекрасна», и «Лесную охоту». Пел я изо всей мочи и сам не заметил, как прикончил уже вторую кружку пива. Все эти мелодии, казалось, перенесли меня в блаженные времена двадцатилетней давности. Распевая «Один солдат на свете жил», я мысленно видел Эрику, сидевшую рядом со мной на вечере в «Немецком доме» в Берлине, а при первых звуках песни «Да вернется к жизни наш кайзер Вильгельм» вдруг залился таким соловьем, словно меня и впрямь волновало, есть в Германии кайзер или нет. Появилась официантка с третьим литром пива, а оркестр заиграл «Лили Марлен». Начало песни было исполнено стройным хором, но на третьем куплете я с удивлением обнаружил, что пою один:
Aus dem stillen Raume,
aus der Erde Grund
hebt sich wie im Traume
dein verliebter Mund.
Неужели я знал слова лучше немцев? Неужели и вправду в Берлине было спето столько песен? Пока мы во всю глотку вопили: «Wer soll das bezahlen?», передо мной появилась четвертая кружка. И почему это я раньше никогда не бывал на Октоберфесте? До чего же веселый праздник! Заживем с Эрикой вместе – каждую осень будем на него ходить! Сначала она, может, и не захочет, но потом увидит, как мне здесь нравится, и не станет противиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150