В их кабинетах все различия выглаживались до гомогенности, ассоциируясь с владельцем коллекции. Происходила некая трансформация, двойная метаморфоза: делая коллекцию заурядной, как свое жилье, джентльмен сам становился незауряден, как она.
В квартире Саймона не было ни африканских бабочек, ни усохших черепов. Какие тайны они могли хранить на исходе тысячелетия, когда границами мира стали терминалы аэропортов? У него были иные личные границы, не менее чуждые его происхождению: Саймону требовалось обладать чем угодно, если оно добавляло ему значительности. Каким именно образом он достигал значительности, думаю, не играло для него никакой роли. Я вообще не уверен, что Саймона волновало, заслужена ли его репутация. Более того, я серьезно сомневаюсь, что его интересовало искусство. Возможно, для Саймона загадка искусства – в иллюзии. Этому-то оно Саймона и научило. W?nderkammer были первыми инсталляциями. Квартира Саймона была W?nderkammer – как и вся его жизнь.
Все осмотрев, Стэси спросила его о Хемингуэе.
– А где письма, которые он писал твоему деду?
– Мой дед не говорил по-английски.
– И при этом они дружили?
– Забавные вы люди, писатели. Верите, что весь мир – слова.
Итак, они вернулись к «Как пали сильные». Это никуда не годилось. Но Анастасия – она знала только один способ отвлечь мужчину. Она подошла к Саймону. Прикусила его губу в поцелуе.
Секс с Саймоном Стикли облачен был в саван тишины. Этот человек не рычал, не задыхался. Не потел. Ни на йоту не поддавался животному инстинкту. Я имею в виду, в постели с Анастасией Саймон был столь же утончен, сколь в «Пигмалионе» с клиентами. Изысканное представление. С ней никогда не бывало так – без травм, дискомфорта, без намека на смущение. Под Саймоном она тоже притихла. Могла забыть о его теле – и о своем. Могла выбросить из головы жизненную кутерьму и просто позволить, чтоб ее трахали. Быть всего лишь его миссионером, в той самой позе, под его толчками в ритме на четыре четверти. Секс с Саймоном был безмолвным, но казался Анастасии знакомым, как музыка, что она когда-то слышала.
Сначала он раскатал презерватив, стерильный, как белые перчатки, в которых он брал редкие книги из своей коллекции. Потом занял место сверху. Он уложился ровно в десять минут, затем довел до оргазма ее. Никаких липких следов. Никаких видимых последствий: Саймон утверждал, что тоже кончил, хотя спермы она не заметила. Через несколько минут он предложил повторить цикл. Понаблюдал, как она мечется под его бедрами. Улыбнулся и пригвоздил ее к постели, а она билась в беспомощных конвульсиях, не в силах дотянуться до него обезумевшими ладошками. Семь минут, восемь минут, девять минут. Она остановила его, будто сняла иглу проигрывателя с хорошо знакомой пластинки.
Она уложила его на спину. Заползла сверху. Направила его член себе между ног. Приподняла свое тело и уронила. Вытянулась и соскользнула. Он смотрел на нее, как невыключенная люстра. Анастасия развернулась. Вагиной ткнулась ему в лицо. Сняла резинку. Придвинулась. Она лизала, сосала, прикусывала. Он резко дернулся и вынул.
– Я проглочу, – сказала она, – тебе не нужно…
– Я знаю, – ответил он.
Она повернулась к нему:
– То есть уже все?
Он кивнул:
– Я все чувствую, как любой мужчина.
– И никогда ничего не выходит? То есть…
– Анастасия, дело не в тебе.
– Я сначала не поняла.
– По-моему, оно и к лучшему.
– Тогда мы просто сделаем вид. – Она перекатилась на спину, как ребенок, который играет во взрослую игру и желает доказать, что наконец понял правила. Но Саймон закончил. Он накрыл ее руку своей и удержал.
Вздрогнув, Анастасия проснулась. Лицо – клякса, волосы – колтун, складки от подушки. Все тело – неприкрытое смущение. Лихорадочный пот приклеил простыни к телу.
– Что такое? – еле слышно спросила она.
– Утро, – ответил Саймон.
– А… – Она кулаками потерла глаза. Саймон сидел рядом на постели. В пижаме. – Хочешь снова заняться со мной сексом? Мы можем.
– Наверное, нам стоит съесть что-нибудь.
– Что?
– Я решил, мы будем яйца «бенедикт».
– Ты по правде знаешь, как их готовить? Поцелуй меня.
Он наклонился. Откинул одеяло с ее лица.
Она его укусила, чтобы оставить след.
– Не надо.
– Ты такой бука. – Но теперь она слегка улыбалась. В животе урчало. Саймон обещал принести завтрак в постель.
Она выбралась из-под одеяла. В углу на полке под постером в стиле «ар нуво» с хорошенькой разоблачающейся девицей заметила телевизор. Включила, легла обратно и стала смотреть.
Телевизор Саймона был настроен на его любимый канал – круглосуточные финансовые новости, освещавшие очередной рекордный день чемпионского года экономики, о которой ведущие рассказывали будто о спортивном герое. Сколько Анастасия помнила, экономика ежедневно одерживала победу. Стэси родилась во времена рейгановской революции, а потому язык банкротства – всеобщее безмолвие рухнувшей экономической системы – был для нее чужим, как подробности средневековых пыток. Новая экономика всегда на вершине, вопреки любому здравому смыслу. Просмотр финансовых новостей представлялся ей наблюдением за событиями с заранее известной развязкой в замедленном темпе, и, по-моему, она не постигала, с чего бы взрослому телекомментатору интересоваться этим, а не матчем, результат которого давно оглашен, или фактом вращения земли. Для Анастасии, у которой на счете было меньше сотни долларов, экономика была так же далека, как дела космические, но звезды были хотя бы ослепительнее ленты биржевых сводок. Она закрыла глаза, дабы грезить о ночном небе.
Она снова проснулась от того, что Саймон выключил телевизор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103