Об излучении и волнах. Сквозь экран что-то сочилось. Бабетта озаряла нас светом, а сама оживала, без конца преображалась, ибо когда она улыбалась и говорила, шевелились мускулы ее лица и приходила в движение масса электронных точек.
Бабетта проникла в нас. Ее образ проецировался на наши тела, погружался в нас и выплывал наружу. Бабетта состояла из электронов, фотонов и прочих частиц, образовывавших тот сумрачный свет, который мы принимали за ее лицо.
Дети раскраснелись от возбуждения, а мне было немного не по себе. Я пытался убедить себя, что это всего лишь телевидение – как бы оно ни было устроено, как бы ни действовало, – а не какое-то путешествие по ту сторону жизни и смерти, не какая-то окутанная тайной разлука. Марри поднял голову и посмотрел на меня, улыбнувшись на свой подобострастный манер.
Лишь Уайлдер оставался невозмутимым. Он смотрел на маму, говорил с ней намеками, разумно звучавшими обрывками слов, большей частью выдуманных. Когда камера отъезжала назад, чтобы Бабетта могла продемонстрировать решение очередного деликатного вопроса осанки или походки, Уайлдер приближался вплотную к телевизору и дотрагивался до ее тела, оставляя на покрытом пылью экране отпечаток ладошки.
Потом Дениза подползла к телевизору и повернула регулятор громкости. Ничего не изменилось. Не появилось ни звука, ни голоса – ничего. Она оглянулась и посмотрела на меня – вновь минутное замешательство. Подошел Генрих, покрутил регулятор, сунул руку за телевизор, чтобы настроить звук ручками на задней панели. Когда он попробовал переключить на другой канал, появился громкий звук, резкий и дребезжащий. А на кабельном канале громкость прибавить так и не удалось, и пока Бабетта заканчивала урок, нас переполняли непонятные дурные предчувствия. Но едва передача подошла к концу, обе девочки снова разволновались и направились вниз – встретить Бабетту на пороге и удивить ее известием о том, что они сейчас видели.
Малыш остался у телевизора, возле темного экрана. Он тихо, прерывисто плакал, еле слышно всхлипывая, а Марри что-то записывал.

II. Воздушнотоксическое явление
21
Всю ночь в сны врывалась метель, а наутро воздух сделался прозрачным и неподвижным. В январе дни окрасились в стойкий голубоватый цвет, дневной свет стал резким и ясным. Скрип ботинок на утрамбованном снегу, ровные следы инверсии самолетов, испещрившие высокое небо. Все дело было в погоде, но поначалу я этого не знал.
Я свернул на нашу улицу и прошел мимо людей, которые, выдыхая пар, склонялись над лопатами на своих подъездных дорожках. По ветке плавно двигалась белка, и переход этот был столь длительным, что казалось, будто он совершается согласно особому закону физики, отличающемуся от тех, на которые мы учились полагаться. Пройдя половину улицы, я увидел Генриха: он присел на небольшом карнизе у нашего чердачного окошка. На нем были камуфляжная куртка и кепка, комплект, полный сложного смысла для четырнадцатилетнего подростка, всячески старающегося повзрослеть и в то же время остаться незамеченным, – всем нам известны его секреты. Он смотрел в бинокль на восток.
Обойдя дом, я с черного хода вошел на кухню. В прихожей приятно вибрировали стиральная машина и сушилка. По голосу Бабетты я понял, что она говорит по телефону со своим отцом. Раздражение, смешанное с опасением и сознанием вины. Я встал у нее за спиной и прижал холодные руки к ее щекам. Мне нравились подобные невинные шалости. Она положила трубку.
– Почему он на крыше?
– Генрих? Что-то случилось на сортировочной станции, – сказала Бабетта. – По радио передавали.
– Может, сказать ему, чтоб слезал?
– Зачем?
– Еще чего доброго упадет.
– Не говори ему этого.
– Почему?
– Он считает, что ты его недооцениваешь.
– Он на карнизе, – сказал я. – Должен же я что-то сделать.
– Чем больше ты будешь суетиться, тем ближе к краю он подойдет.
– Я знаю, и все же придется заставить его слезть.
– Уговори его вернуться в дом, – сказала она. – Будь чутким и заботливым. Поболтай с ним о нем. Не делай резких движений.
Когда я поднялся на чердак, Генрих уже влез обратно и стоял у открытого окошка, по-прежнему глядя в бинокль. Повсюду валялись старые вещи, они вызывали гнетущее чувство и бередили душу, создавая свой особый климат среди открытых подкосов и балок, среди изоляционных прокладок из стекловаты.
– Что случилось?
– По радио сказали, что сошла с рельсов цистерна. Но судя по тому, что мне удалось увидеть, вряд ли она сошла с рельсов. По-моему, произошло столкновение, и в ней образовалась дыра. Там полно дыма, и мне это зрелище не нравится.
– Что за зрелище?
Генрих протянул мне бинокль и отошел в сторону. Не вылезая на карниз, я не мог разглядеть ни сортировочную станцию, ни цистерну или цистерны, о которых шла речь. Зато был ясно виден дым – плотная черная масса, застывшая в воздухе за рекой, более или менее бесформенная.
– Ты видел пожарные машины?
– На станции их полно, – сказал он. – Но слишком близко, похоже, не подъезжают. Наверно, там ядовитое или взрывчатое вещество, а может, то и другое.
– До нас дым не доберется.
– Откуда ты знаешь?
– Не доберется, и все. А тебе вообще не следует стоять на скользких карнизах. Баб волнуется.
– По-твоему, если ты скажешь мне, что она волнуется, я почувствую себя виноватым и больше так не буду. А если скажешь, что волнуешься ты, буду так поступать постоянно.
– Закрой окно, – велел я ему.
Мы спустились на кухню. Стеффи рылась в яркой разноцветной корреспонденции – искала купоны на участие в лотереях и конкурсах. Последний день школьных каникул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114