– Спроси у Денизы.
– А почему бы у Баб не спросить?
– Спроси у Баб, – сказала она.
Марри вышел из прохода между полками и пошел рядом с Бабеттой, прямо перед нами. Взял из ее тележки двойной рулон бумажных полотенец и понюхал. Девиза встретила подружек, и они направились к высокому шаткому стеллажу с макулатурой у выхода – книжонки с названиями, напечатанными рельефным шрифтом, отливающим металлическим блеском, с яркими символами возведенного в культ насилия и бурных любовных страстей. На голове у Девизы был зеленый козырек. Я услышал, как Бабетта рассказывает Марри: Дениза вот уже три недели носит козырек по четырнадцать часов в сутки. Без него не выходит из дома и даже отказывается покидать свою комнату. Не снимала его ни в школе, пока не отменили занятия, ни в туалете, ни в кресле стоматолога, ни за обеденным столом. Похоже, нечто в этом козырьке благотворно воздействует на нее, предлагает обрести цельность и самое себя.
– Это связующее звено между нею и окружающим миром, – сказал Марри. Он помогал Бабетте толкать ее груженую тележку. Я услышал, как он говорит:
– Тибетцы верят, что существует некое промежуточное состояние между смертью и вторым рождением. Смерть – это, по существу, период ожидания. Вскоре вместилищем души становится новое чрево. В это время душа вновь в какой-то степени обретает божественность, утрачиваемую при рождении. – Он принялся изучать профиль Бабетты, словно пытаясь обнаружить какую-то реакцию. – Вот об этом я и размышляю всякий раз, как прихожу сюда. Это место духовно заряжает нас, подготавливает, это врата, начало пути. Смотрите, как светло. Здесь полным-полно экстрасенсорных данных.
Жена улыбнулась ему.
– Все завуалировано символикой, окутано тайной и скрыто под пластами культурных факторов. Но все это – экстрасенсорные данные, без сомнения. Большие двери плавно открываются и закрываются сами собой. Волны энергии, характерное излучение. Здесь есть все буквы и числа, все цвета спектра, все голоса и звуки, все кодовые слова и ритуальные фразы. Вопрос лишь в расшифровке, приведении в порядок, очищении от наслоений невыразимости. Впрочем, едва ли мы этого захотим, да и едва ли это послужит какой-либо полезной цели. У нас все-таки не Тибет. Да и сам Тибет уже давно не тот.
Он изучал ее профиль. Она положила в тележку какой-то йогурт.
– Тибетцы стараются воспринимать смерть такой, какая она есть. А смерть есть конец привязанности к вещам. Постигнуть эту простую истину нелегко. Но стоит нам перестать отрицать смерть, как мы сможем спокойно умирать себе дальше, а затем и пережить второе рождение, вновь появившись на свет из материнского чрева, или оказаться в иудео-христианском загробном мире, или обрести опыт внетелесного существования, или отправиться в путешествие на НЛО – и так далее, называйте как угодно. Мы сумеем совершить этот переход, ясно видя образ будущего, не испытывая ни благоговения, ни страха. Нам не придется из последних сил цепляться за жизнь, как, впрочем, и за смерть. Мы просто пойдем к плавно открывающимся дверям. Смотрите, как ярко все освещено. Это место изолировано, автономно. Оно вне времени. Еще и поэтому я размышляю о Тибете. Там смерть – это искусство. Входит священник, садится, прогоняет плачущих родственников и велит изолировать помещение, плотно закрыть двери, окна. Ему предстоит позаботиться о важном деле. Песнопения, нумерология, гороскопы, декламация. Здесь мы не умираем – мы делаем покупки. Но разница менее заметна, чем вы думаете.
Он уже понизил голос почти до шепота, и я попытался подойти поближе так, чтобы не столкнулись наши с Бабеттой тележки. Я хотел услышать все.
– Такие большие, чистые, современные супермаркеты для меня – просто откровение. Я всю жизнь ходил в допотопные маленькие магазинчики с застекленными горками, уставленными подносами, на которых лежало нечто бледных расцветок, мягкое, мокрое и комковатое, с такими высокими прилавками, что, заказывая продукты, приходилось стоять на цыпочках. Крики, акценты. В больших городах никто не обращает внимания на неотвратимую смерть. Смерть – одно из свойств атмосферы. Она повсюду и в то же время ее нет нигде. Умирая, люди кричат, чтобы их заметили, запомнили хоть на пару секунд. Смерть в квартире, а не в отдельном собственном доме, способна, по-моему, тяготить душу еще несколько последующих жизней. В маленьком городке есть дома, есть растения на подоконниках эркеров. Люди уделяют смерти больше внимания. У покойников есть лица, автомобили. Если вы не знаете имени, то знаете название улицы, кличку собаки. «Он ездил на оранжевой "мазде"». Вам известны о человеке какие-то бесполезные сведения – они становятся важнейшими данными для установления личности и определения ее места в космосе, когда человек внезапно умирает после недолгой болезни: в своей постели, лежа на подушках в тон стеганому одеялу, в среду, в дождливый день, с высокой температурой и небольшой гиперемией в пазухах и груди, думая об отданной в химчистку одежде.
– А где Уайлдер? – спросила Бабетта и, обернувшись, устремила на меня взгляд, означавший, что с того момента, как она видела малыша в последний раз, прошло минут десять. Другие взгляды, не столь грустные и виноватые, свидетельствовали о более длительных промежутках времени и более глубоких безднах рассеянности. К примеру: «А я и не знала, что киты – млекопитающие». Чем больше промежуток времени, чем бессмысленнее взгляд, тем опаснее положение, будто чувство вины – роскошь, которую она позволяет себе, только если опасность минимальна.
– Как же ему удалось выбраться из тележки, а я не заметила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114