– Э, нет, тот Суботеев Женя! Тот советоваться не станет, да, пожалуй, и писать не будет. Суховат. Но я его уважаю. Это он у себя в комнате навел образцовый порядок. А я говорю о Володе Брабантове. Нежный такой парнишка, с завитушечкой на лбу. Встречала?
– А-а… – неопределенно произносит Зина. – Попробую, напишу. Напишу так, как мне хотелось бы, чтобы написали мне самой, но, может быть, не получится…
Рано утром дядя Миша с таинственным видом передает Володе письмо, переписанное своей рукой.
– Может, что не так, тогда добавишь. Но впредь будешь сам писать, а то мне, милый, не по возрасту, да и некогда. Договорились?
Он уходит. Коля Матушкин говорит умоляюще:
– Прочти, Володька! Мне тоже пригодится, честное слово!
Женя отходит к окну и делает вид, что это его не касается. Володя предупреждает:
– Прочту, но чтоб об этом не болтать. Слушай: «Москва в огнях, в знаменах, в цветах… На улицах веселая праздничная суета. Столько оживленных лиц кругом! Тут и старики, тридцать семь лет тому назад сражавшиеся на этих улицах за наше счастье, и люди средних лет, ровесники Октября – они успели и повоевать за родину и сделать много хорошего за свою жизнь, – и молодые люди, такие как мы с тобой…»
– А где же тут любовь? – спрашивает Коля.
– «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь», – иронизирует Женя.
– Женька, не мешай! В тебе лирики ни на копейку!.. «Вот промелькнула в толпе легкая девичья фигурка, и мне показалось, что это ты, моя любимая, далекая…» Многоточие.
– Какая многоточия?
– Коля Матушкин, пока не поздно, уходи из института и возвращайся в родимую школу, в третий класс, – серьезно говорит Женя.
– На месте многоточия нужно поставить имя, как в анкете. Понятно? Читай, Володька!
– «Я невольно пошел за ней. Твоя летящая походка, твои золотистые локоны…» – Володя берет карандаш и что-то зачеркивает.
– Ты что там исправляешь?
– У моей нет золотистых локонов… «Лицо тоже красивое, но не твое. И поэтому мне нет дела до этой девушки. Но ты не думай – многоточие, – что ты далеко. Ты рядом со мной. Я грею твои тонкие пальчики в своей руке и рассказываю тебе обо всем, что мы видим. Вон там, высоко в небе, сияет величественный контур самого прекрасного в мире института…» – Володя снова исправляет карандашом.
– К институту поправки вносишь?
– Нет, просто география Москвы мне не подходит. Она получше меня знает.
– Как? Разве ты не в Красноярск посылаешь письмо?
Володя краснеет.
– А ну вас совсем! Только путаете! Конечно, в Красноярск, а то куда же?
– Володя, – канючит Коля Матушкин, – дай переписать! Я тебе в подарок к празднику куплю носовой платок в клеточку. Дай! Моя живет в совершенно другом месте, и никогда она с твоей не встретится.
– Эх вы, котята-мальчики! – презрительно говорит Женя. – Я не спорю, старик написал довольно прилично, с хорошим патриотическим звучанием и даже с лирической ноткой. Я не ожидал. Но о любви все-таки нужно писать своими словами. Пусть хуже, но своими. И, может быть, даже не писать, а говорить. А еще лучше… молчать.
– Ну и молчи на здоровье! Самое лучшее, что можешь придумать.
Володя и Коля, отгородившись друг от друга книгами, переписывают письмо. Володя диктует и предупреждает:
– Ты, Колька, переделывай соответственно твоим координатам. Если у твоей волосы черные, пиши как-нибудь: «…твои смоляные локоны…»
– Ну ясно! Только у нее не смоляные. Вроде каштановых.
– Так и пиши.
…Рано утром седьмого ноября Зина спешит по коридору, прыгает по лестнице, мимоходом глядится в зеркало: голубая пуховая косынка, новое серое пальто с поясом, – кажется, все хорошо. Внизу, у входной двери, стоит высокий, плечистый юноша. Стоит, видимо, уже давно и колупает пальцем стенку. Пол вокруг него в известке.
– Здравствуйте, Зина, вы на демонстрацию?
– Да, в институт. Поздравляю с праздником… Женя!
– Конечно… и я вас поздравляю с праздником. Извините, вы на автобус? Можно, я пойду с вами?
– Но ведь вам не на автобус?
– Это не имеет значения.
Они выходят на улицу. Зина смеется.
– Я сегодня получила два поздравительных письма. От двух разных людей. Но они похожи, как две капли воды.
– Кто, люди?
– Нет, письма. Но, кажется, и люди тоже. Начинаются оба так: «Москва в огнях, в знаменах, в цветах…»
– Тем лучше.
Женя удивленно поднимает брови:
– Вы даже выучили наизусть?
– Я? Нет, но дело в том, что я сама… впрочем, не скажу. Вы, может быть, знаете, кто писал?
– Откуда ж мне знать? Не представляю!
– Тем лучше.
Женя отлично знает, кто писал, но, во-первых, для него это неожиданное открытие, а, во-вторых, он не собирается выдавать товарищей. Поэтому он только пожимает плечами и произносит с холодком:
– Очевидно, писали люди, которым вы очень нравитесь. Но почему по шпаргалке?
– А откуда вы знаете, что по шпаргалке? – Зина заглядывает ему в лицо.
Женя отворачивается и закусывает губу. Кажется, проговорился.
– Просто предполагаю, раз письма одинаковые. А вот и ваш автобус! Побежали?
– А вы куда же?
– Проеду с вами две остановки. Разве нельзя?
В автобусе тесно. Их плотно прижимают друг к другу. У них сразу становятся строго официальные лица, и они начинают говорить о погоде:
– Чудесная погода сегодня!
Пассажиры смотрят на них и улыбаются. На улице серо, дождливо, холодно.
– Ну, я пошел. До свидания, Зина!
Женя выскакивает из автобуса и пускается с места в карьер. Зина смотрит ему вслед, прижавшись к старушке в шляпке с потрепанными петушиными перьями. Старушка встряхивает перьями и говорит ворчливо:
– Господи, как конь, не разбирая дороги, скачет по лужам! Нет, все-таки в наше время молодые люди так не бегали.
1 2 3 4