И потому надо учиться прощать. – Потом она глубоко вздохнула, и ее огромные глаза закрылись.
Той же ночью родственники Петры положили тело в открытый гроб и поставили его в лодку, убранную цветами. В сиянии свечей, огоньки которых мелькали сквозь ветки кустарника, похоронная процессия направилась к пляжу Лукуми, где Петра распорядилась кремировать ее, чтобы потом мистраль развеял пепел по свету и донес его до берегов Африки. Караван лодок, следовавших за погребальным ботом, был такой длинный, что растянулся от одного берега лагуны до другого, соединив на мгновение элегантный Аламарес с бедным пригородом Лас-Минас.
Кинтин остался дома и не пошел на похороны Петры. Сказал, что неважно себя чувствует. Мы с Вилли были одни на «Бостон Валер». И пока мы плыли среди пения и молитв по лабиринту кустарников, где жило множество цапель и еще каких-то божьих тварей, которые то и дело вспархивали в темноте, я благодарила Петру за все, что она сделала для всех нас. Не зря она носила свое имя: Петра значит камень, а с тех пор, как я ее узнала, она всегда была скалой, крепким фундаментом для дома на берегу лагуны.
41. Кинтин предлагает Исабель заключить договор
На следующий день после похорон Петры Кинтин за завтраком нежно взял меня за руку.
– Думаю, нам пора спокойно обсудить вопрос о твоей рукописи, Исабель, – сказал он примирительным тоном. – Я читаю ее уже несколько недель, и ты знаешь, что я ее читаю. Давай заключим договор. Если ты пообещаешь мне не публиковать ее, я обещаю тебе уничтожить завещание. Я готов простить тебя, если ты простишь меня.
Я опустила голову и почувствовала, как на меня накатывает волна горечи.
– А как тебе моя книга? – спросила я, не в состоянии унять дрожь в голосе. – Тебе понравилось? Если я ее уничтожу, ты останешься моим единственным читателем, Кинтин.
Он был непреклонным со мной.
– Кое-что в твоей книге написано хорошо, Исабель, – сказал он. – Но это не произведение искусства. Это декларация сторонника независимости, феминистский манифест и, что хуже всего, профанация истории. Даже если ты откажешься заключить со мной договор, я на твоем месте не стал бы ее публиковать.
– Моя книга не о политике, – ответила я. – Она о моей эмансипации от тебя. Я имею право писать то, что думаю, а ты никогда не сможешь этого принять. – И я добавила: – Сожалею, Кинтин, но заключить с тобой договор не могу. Я понятия не имею, где находится рукопись. После забастовки я отдала ее Петре на хранение, а нынешней ночью она умерла. Она не говорила мне, куда положила рукопись, а я ее об этом не спрашивала. Она могла спрятать ее в любом уголке дома, а может, она взяла ее с собой в иной мир. Тебе придется отправиться туда, чтобы спросить об этом Петру, Кинтин.
Кинтин мне не поверил. Он искал рукопись всюду: вывернул все шкафы – платяные в комнатах и книжные в кабинете, перевернул вверх дном весь нижний этаж, но ничего не нашел.
Я, со своей стороны, тайком от Кинтина тоже искала, и тоже безуспешно. Вначале меня это угнетало; быть такого не может – что-то, что было частью меня, вдруг бесследно исчезло. Но постепенно смирилась с судьбой. Может, это было самое мудрое решение, что роман оказался потерян. Я принесла тайную жертву Элеггуа – да сохранит он обоих моих сыновей.
42. Прозрение Вилли
Когда наш друг Маурисио Болеслаус узнал, что у Вилли повреждена сетчатка и он не сможет больше рисовать, он тут же пришел нас навестить. У себя в галерее Сан-Хуана он открыл выставку, где экспонировались некоторые работы Вилли, и они получили очень хорошие отзывы; несколько картин даже удалось продать.
– Это трагедия для всего мира искусства, – сказал он Вилли, обнимая его.
Уже несколько месяцев я ничего не знала о Маурисио и очень обрадовалась, увидев его у себя в доме; он носил все те же странные перчатки из серой замши, бородка была так же надушена, и шелковый платочек выглядывал из кармана.
Мы проговорили весь вечер. Я подробно рассказала ему про забастовку и про то, как избили Вилли. То, что Мануэль вступил в Партию независимых, удивило нас всех, сказала я. А с тех пор, как он появился на авениде Понсе-де-Леон во главе забастовщиков, соседи перестали с нами здороваться. Это партия троглодитов, которые живут только для себя. Я сыта ими по горло и горько раскаиваюсь в том, что принимала их в своем доме.
Маурисио дружески похлопал меня по плечу.
– Тебе надо поехать в путешествие – съездить в Париж, Лондон, Рим. В мире столько красоты! Уверяю тебя, жизнь стоит того, чтобы ее прожить. Я бы с удовольствием поехал с тобой, – сказал он, подмигнув мне. Я засмеялась и поблагодарила его, но, к сожалению, в тот момент никуда уехать не могла.
Вилли сказал Маурисио, что ему уже лучше. Он рассказал ему о смерти Петры – я об этом не упоминала – и о необычном бдении, когда она умирала. Он закопал фигурку Элеггуа в комнате Петры, признался Вилли, не потому, что не верит в священные обряды, а потому что ему казалось, так будет лучше – ведь Петра почти всю свою жизнь провела в этой комнате. А вот коробку с подарками для Элеггуа он спрятал у себя под кроватью – на память.
Маурисио всегда притягивала к себе Петра; каждый раз, когда он к нам приходил, он спрашивал о ней. Пристрастие Маурисио к Пикассо, Модильяни, Вифредо Ламу и другим художникам-модернистам привело к тому, что он стал интересоваться магическими ритуалами африканского происхождения. Однажды он попросил Петру, чтобы она показала ему фигурку Элеггуа, Петра разгневалась. Маурисио пришлось подарить ей целую коробку шоколада, чтобы она перестала на него сердиться.
– Сейчас, когда Петры больше нет, мне бы хотелось посмотреть на фигурку идола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137