Причем два раза мы были подбиты и очень непросто выбирались "домой". Вот почему ленинградская медаль, т.е. медаль "За оборону Ленинграда" мне дороже всех тех орденов, которые я получил позднее.
Такие ситуации, в которых мы оказывались вместе с Иваном не забываются и навсегда остаются в жизни, а товарищ делается роднее родных. Вот почему, как только Иван узнал, что я здесь рядом в соседней дивизии, он сразу же меня рсзыскал и нашел в изоляторе полковой санчасти.
Первые дни мая, открытое настежь окно, створки которого упираются в цветущую вишню. На небе ни облачка. Да и война ушла за горизонт, и все надеются, что на-совсем. Поэтому и настроение у меня было соотвествующим несмотря на дурацкий эпизод. Я отделался очень легко - небольшое сотрясение мозга у меня уже проходило. Кость повреждена не была, правда пуля довольно основательно вспахала кожу моего лба, было много крови и голова была похожа на белый чурбан. Но это не мешало хорошему настроению. Я был на попечении очень милой "хохотливой" хохлушки - летенанта медицинской службы. Она по долгу службы (и без оного) часто подходила ко мне и мои руки невольно тянулись туда, куда не следует. Она их отбрасывала своими ручками, приговаривая:"Ну, що Вы товарыщ капитан, Вам такого сейчас нельзя. Опять Вам будет плохо".
Вот за этим занятием Иван меня и застал. Он принес с собой флягу - плоскую немецкую флягу, а я стал упрашивать мою симпатичную начальницу принести чего-нибудь закусить. Она долго сопротивлялась, уговаривая не пить - для меня мол де это очень опасно. А потом сходила на кухню и принесла два обеда.
Я выпил очень немного. Иван же - два больших полных стакана. По тому как он пил, по тому, как долго потом не закусывал, я видел, что в нем многое не в порядке. Нет, внешне все было очень ладно: он хорошо смотрелся, был уже подполковником, летал на новом бомбардировщике, орденов основательно поприбавилось. Но ушла куда-то залихватская удаль того старшего лейтенанта, с которым я познакомился два с половиной года тому назад. И я чувствовал у него внутренний надлом. "Да, укатали сивку крутые горки" - подумал я, невольно. И мне стало грустно от этого видимого надлома.
У меня же был совсем иной настрой. Я говорил о победе. Строил разные планы. Будущее рисовалось мне в радостных тонах. Я был горд тем, что наша страна сделалась самой могущественной европейской державой. Вековой спор между славянами и германцами раз и на всегда решился в нашу пользу - какая же нас ждет чудная жизнь! И много еще подобной чепухи я нес в тот веселый майский день.
Несмотря на хорошую дозу почти неразведенного спирта, Иван совершенно не захмелел. Он меня слушал и молчал. И молчание его было угрюмым, как и последующий монолог. "Интеллигент ты, сказал он с легкой усмешкой, и ничему тебя война не научила. Ты, что думаешь, там - он показал пальцем на потолок - что нибудь изменилось? Та же сволота, думающая о собственной жратве, о власти, как была так и осталась. Вот очухаются немножко, опять за свое возмуться, опять сажать начнут. Без этого они же выжить не смогут. Да и все же эти "особняки" тоже ведь не могут без дела остаться. А самым главным всегда враг нужен без врага не проживешь, все сразу видно. Кто и чего! Какая без врага возможность людей в узде держать. Был немец, придумают американцев. Какая разница? Ты думаешь им людей жалко - кладут не задумываясь. Будут и дальше класть и класть. Ты что - и вправду им веришь?" И в том же духе, и в том же духе... А под самый конец:"Чего тебе - ты инженер. Дело всегда найдешь. Свое дело. А я что? Свое отлетал. Скоро спишут. Куда я денусь? Куда идти?".
И верно, как мне стало известно, его демобилизовали в 47-ом: к летной работе негоден! И уехал товарищ подполковник с четырмя боевыми орденами Красного Знамени к себе на Украину. Работал, кажется, трактористом; рассказывали, что спился. А потом, то ли замерз, то ли утонул. Вот так и кончилась жизнь лихого боевого летчика, доброго и душевного, бесконечно смелого человека.
Я слушал его мрачные речения, столь контрастирующие моим мироощущениям и в меня закрадывались сомнения - а может быть и верно - рассвета нет и не будет? А если и будет, то ох как не скоро! И после ухода Ивана уже совсем по другому смотрел на цветущую вишню в моем окне.
К моей медице я больше не приставл и она по этой причине, естественно, утратила ко мне всякий интерес.
ОСЕНЬ 45-ГО
Тяжелые предчувствия и ожидания новых бед были уделом не только моего подполковника. Тем более, что кое-что начало сбываться. В предверии демобилизации загрустил и мой Елисеев. Его серьезно беспокоили известия из своей рязанской деревни.
Осень 45-го нас застала в селе Туношное или Тунашная, как его звали местные жители. Оно расположено на берегу Волги между Ярославлем и Костромой. Там был старый военный аэродром, куда и переехала наша дивизия, теперь уже четвертая гвардейская бомбардировочная дивизия генерала Сандалова. Мы переучивались. Была поставлена задача - в предельно короткий срок освоить новые бомбардировщики ТУ-2. А затем лететь на Дальний Восток. Переучивание шло быстро - у нас был первоклассный и летный и технический состав, но поставки техники задерживались. И осенью, когда полки дивизии оказались полностью укомплектованными, на Дальнем Востоке, на наше счастье, мы были уже никому не нужны: война с Японией уже стала историей и о ней начали забывать.
Мы с Елисеевым поселились в самой крайней избе, поближе к аэродрому. Деревня - некогда богатое село - производила тягостное впечатление. Было видно, как ей недостает умелых мужских рук. За годы войны все кругом пришло в упадок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134