Подошел Яцек с большой бутылкой минеральной воды, но у него тоже записать было нечем.
– Я хорошо запоминаю цифры, – сказал Яцек, и Павел повторил вслух этот номер, а потом спросил, зачем ему минералка. – Пить, – сказал Яцек.
– Да ведь холодно.
– Ну и что?
– Да ничего. Как-то не вяжется.
– Не вяжется, зато пьется. А что, на нервы тебе действует?
– Нет, просто есть охота. Это, наверное, мне от голода так холодно.
Они обогнули площадь слева и свернули в Скочиласа, потому что там почти никого не было, несколько автомобилей, и все – никаких витрин, магазинов, ничего, только приземистые дома, построенные в пятидесятых, – желтые, серые, рассчитанные исключительно на пребывание в них трудящихся, лишенных всяких там капризов и прихотей. «Альбатроса» и «Мевы» уже не было. Подрастающая шпана собиралась где-то еще. Они, не сговариваясь, оглянулись на большие железные двери, за которыми когда-то находились два кинозала, один налево, другой направо, один голубой, другой красный, и в обоих – позолоченные балюстрады, которые должны были изображать балконы, хотя сами залы были узкие и тесные, как кишка, – на пятьдесят – шестьдесят человек, не больше.
Яцек остановился и стал что-то рассказывать. Павел буркнул «не помню» и пошел дальше, стараясь поскорее свернуть на Брехта, а потом сразу на Боровского, потому что там в данный момент действительно было пусто – ничего, кроме кирпичных бараков, складов, гаражей и базы «Связи» с оранжевыми фургончиками на площадке перед ней. Ни веселых «жуков», ни «нис» уже не было. От них не осталось и следа. Павлу пришла в голову мысль, что если не считать квитанций, то за всю свою жизнь он получил не больше трех-четырех писем, и сам написал не больше, и на другой поворот судьбы надежды уже нет. Сейчас он шел по Ратушевой, а шестой трамвай осторожно сворачивал на Торговую.
Яцек догнал его со словами:
– А у предков ты был?
– У них ничего нет, – сказал Павел.
Они пошли вслед за трамваем. На углу у школы стояли салаги в широких штанах и с козырьками, повернутыми назад. Они что-то передавали из рук в руки, все время озираясь по сторонам.
Павел и Яцек прошли между ними, и Павел сказал:
– Я вчера здесь был. Помнишь Богну?
– Неособенно.
– У нее тоже ничего нет.
– А у кого-нибудь вообще есть?
– У тех, у кого есть, я тоже был, и у них тоже ничего не было.
Они пересекли улицу 11 Октября, их подхватил поток Торговой. От остановки мимо Спящих двигался плотный поток мужчин и, срезая угол перекрестка, вливался прямо в открытые двери желто-голубых вагонов: Зомбки, Древница, Зеленка, Кобылка и Тлушч получали обратно своих жителей, отработавших первую смену на Фабрике легковых автомобилей. Светофор нехотя переключается на красный, но они идут, тесно сомкнув ряды, как пристало рабочему классу еще с прежних времен, с героическим представлением, что мир по-прежнему принадлежит им, а вечно улыбающиеся корейцы с «Daewoo» – это всего лишь привидения, герои анекдота, который утратит свою актуальность раньше, чем сделается несмешным. Пестрые цыганки уступали им дорогу, а щипачам осточертели их карманы с бумажниками, в которых ничего, кроме фотографий жен и детей да мелочи на сигареты. Зарплата еще не скоро. Все отдавало потом, металлом, поспешным мытьем под душем после отбоя, и даже дома, в постели, от рабочих исходил запах большой фабрики, отцы передавали его сыновьям, а сыновья своим сыновьям, как черты лица или таланты. Но им доставался в наследство лишь этот смрад раскаленного алюминия, стали, лака и резины, с привкусом сожженного электрической дугой воздуха.
– А куда мы вообще идем? – спросил Павел.
– Ты есть хотел. Попробуем позвонить кой-куда.
Они спустились в подземный переход. Свет люминесцентных ламп висел в воздухе, словно туман. Разглядеть что-то еще можно было, правда, непонятно что. Очертания людей здесь размывались и вновь становились четкими, только когда их обладатели уже выходили у почты, торопясь успеть на четвертый, двадцать шестой или тридцать четвертый, чтобы перебраться на другую сторону Вислы, где был совершенно другой мир. Десятилетиями выходили они, крикливо одетые, на Вильнюсском из поездов и автобусов, как новые конкистадоры, десантировавшиеся в центр города за его чудесами, великолепием и блеском. Из Лохова, Малкини, Пустельника, Радзимина, Посвентного, Гузовачизны и Темного, изо всех этих заповедных Пындровок с пением петухов в пять утра и плоским распаханным горизонтом, где вместо солнца поднимается тень огромного города, словно фата-моргана в пустыне, помноженная на рассказы тех, кто был, видел, трогал или слышал передаваемую из уст в уста легенду, – чем больше ее повторяешь, тем она становится реальнее. Это для искушения их душ через две улицы отсюда возник базар Ружицкого. В районе Бжеской пахнет деревней. Белые пирамиды сердцевидных сыров, яйца, соленые огурцы, связки мертвых цыплят, бледные тушки ощипанных кур, живые птицы в засранных клетках, морковь, петрушка, сметана в банках, черное рапсовое масло в бутылках из-под водки, пшеница, подсолнечник, мак, горох и фасоль в мешках, капуста в бочках, головы свиней, коровье вымя, мухи, чад от паленых перьев, сухой запах джутовых мешков и бабьего пота, мед в бутылках, смалец в банках, гречка, ревень, ягоды, отмеряемые пол-литровой кружкой, и кислый душок хат, несменяемый из поколения в поколение.
Но уже в минуте ходьбы отсюда пахнет блестящим пластиком, целлулоидом и нонайроном. Ботинки в стиле битлов – на каблуке и с задранным мыском, – плексигласовые запонки с голой бабой внутри, галстуки на резинке с готовым узлом и надписью «de Paris», золотые цепочки, лак карминного цвета, кримплен, болонья с серебряными пуговицами, лакированные зимние сапоги на молнии, брюки с вечной стрелкой, водолазки в обтяжку, ремни, кольца, чулки, пудреницы, ленты, тесьма, кошельки – все из полимеров кислотного цвета, словно детский калейдоскоп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78