– Одно имя пропустила, и прелюбопытное. Не догадываешься, чье?
– Нет! – совсем побледнев, ответила Фанни.
– Ах, глупышка! Одного весьма примечательного, красивого и благородного молодого человека. Я, по крайней мере, прекрасней всех на свете его считаю и не знаю никого, кто бы его превосходил обаянием и душевным благородством. Едва увижу лицо, как и душа передо мной, – то и другое боготворю одинаково. Все еще не узнаешь?
Фанни покачала головой. Хотя нет, узнала, конечно, но опять лишь свой безымянный идеал, о ком думала в эту минуту, который тоже всех прекрасней и благородней.
– Обязательно, значит, надо тебе его назвать? – переспросила Флора с шутливой досадой.
– Да, да, – прошептала Фанни, пытаясь заглянуть в список, который подруга нарочно отводила от ее глаз.
– Сей муж славный и выдающийся – граф Рудольф Сент-Ирмаи, – с величайшей серьезностью прочла она наконец.
Фанни, вспыхнув, лишь ахнула тихонько. Ой, глупая какая, только сейчас ее шутку поняла; вот стыд, сама не сообразила, что одно это имя и могло остаться неназванным.
Флоре оставалось лишь обнять и поцеловать подругу, а той – постараться разделить ее веселое настроение и самой посмеяться над такой рассеянностью. Сердце ее вновь упало: приходилось, видно, распроститься с надеждой встретить когда-либо свой идеал.
– Ну, давай теперь дам обсудим.
– Ладно, обсудим дам.
– Все равно долг этот они сполна нам вернут.
– Еще бы. И потом, неправды мы ведь не говорим.
– Значит, и не злословим. И только друг дружке рассказываем, дальше не передаем.
– Как если бы и не говорили вовсе, а думали только про себя. Ну, будет сейчас кому-то икаться!..
О, колкости голубиные!
– Самая первая – аристократка-губернаторша. Не знаю уж, чего это добрый сосед так ее вознес, откуда такое предпочтение? Боится ее, наверно. Вот уж неженка, вот капризница, ей в обморок упасть – что другому чихнуть. С ней вечно как на иголках: что ни сделаешь, ни скажешь, даже подумаешь – все не по ней. Ногу на ногу положишь – глядь, она уже без чувств; кошка в комнату – с ней корчи сделались; ножик с вилкой крест-накрест на столе – нипочем на это место не сядет; розы распустились в саду – ей и за двойными рамами от их запаха нехорошо, никаких цветов нельзя поблизости поставить. От рогалика и того в ужас приходит: бык бодливый мерещится, а пробор у кого-нибудь справа – плакать готова. Смотри никого не сажай с ней в синем, это роковой цвет для нее, от синего у нее припадки, и о родственниках не расспрашивай, ей тут же дурно станет. Все волнует ее до крайности; вообще старайся ни о чем с ней не говорить, любой пустяк – и она сама не своя. Да гляди еще, как она в обморок, чтобы сосед какой сердобольный с ковшом не полез ее отливать; просто пузырек держи наготове, хоть пустой, она при виде любого тотчас в себя приходит.
– Так, с этой познакомились. Поставим рядом: нюхательная соль.
– Ага! Графиня Керести. Вот дама примечательная: высоченная, широченная, мужеподобная, с бровями густыми, мохнатыми. Голосище – будто батальоном командует: «А? Что? Кого? Зачем?». Как пойдет этим своим басом перебивать, человек поделикатней совсем смешается; а захохочет – весь дом загудит. Все общество держит в руках, а уж рассердит кто ее, сам не рад. Юнцы эти наши желторотые дрожмя дрожат, едва завидят ее: застращала их, что твой профессор; по-латыни так и шпарит, уложения все назубок знает – любого стрекулиста, самого дошлого, переспорит, а пьет!.. И табак курит бесподобно. Лошадьми не правит, правда, но кнут у кучера вырвать да по спине его съездить, если плохо везет, с нее станется. При всем том – добрейшее создание, и благосклонность ее завоевать легче легкого: ручку ей поцелуй да «милой тетенькой» назови – и ничего можешь не опасаться; сама если не напортишь, полюбит и горой встанет за тебя, пусть-ка попробуют тень на тебя бросить, такой шум подымет в твою защиту – кто куда разбегутся.
Фанни заглазно влюбилась в эту матрону. Хорошо все-таки немножко позлословить, а иначе как не напугаться дамы столь воинственной.
– О ней ничего приписывать не будем, ее и так просто узнать.
– Дальше ее милость госпожа Кёртвейи идет. У нее одна слабость: сыночек любимый, годик этак двадцать один будет деточке. Мамаша души в нем не чает. Чувство, достойное уважения. Вот ты о нем и расспроси; Деже зовут ее крошку. Она с три короба о нем наговорит, но выслушаешь до конца – достойнейшей в Венгрии женщиной будешь в ее глазах. Ну а что Дежечке ее – бездельник отъявленный, это ведь тебе знать не обязательно.
– Ох и лукавица ты, Флора!
– Порчу тебя, да?
– Нет, описываешь их хорошо. Мне бы твою наблюдательность! Но все равно мне так не научиться.
– Поживи сначала с мое.
Тут тоже, конечно, обе вдоволь посмеялись.
– Ну, бабуся дорогая, добрая моя старушка, с кем там надо еще нам познакомиться?
– Вот здесь графиня Сепкиешди. Тихая, бессловесная женщина, ни на что не обижается – мужем ко всему приучена; но и обрадовать ее не обрадуешь ничем; на лице у нее, во всем облике одна надежда, одно желание: поскорей умереть.
– Бедняжка!
– И ту еще муку нечаянно доставляет ей каждая миловидная женщина, что муж тут же на ее глазах начинает ухаживать за ней. Когда-то слыла она красавицей, но за десять лет совсем состарилась от горя и забот.
– Ах, бедная, – вздохнула Фанни (есть, значит, и ей кого пожалеть).
– Могу еще супругу Джорджа Малнаи представить. Ее ты берегись. Непрерывно будет льстить, чтобы секрет какой-нибудь выведать, неосторожное слово подстеречь. Чистый Мефистофель в юбке. Всех своих приятельниц ненавидит, но встретит – сейчас обниматься, целоваться:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159