Мы еще более растерялись, когда услышали, как она напевает, я не знаю что, но, наверное, что-то шедшее из глубины ее сердца. Мелодия оборвалась; она нам улыбнулась и спросила:
– Вы петь умеете?
Да нет, петь мы не умели, разве только раз в месяц безбожно перевирали, стоя вокруг преподавателя и крича во все горло, «Марсельезу», да перед каникулами, в последний день учебы, мы от счастья хором горланили какую-нибудь песенку, а наши голоса эхом отражались от апсиды соседней со школой церкви.
– Ну нет, – запротестовала Жанни, – все дети умеют петь. Ладно, вы знаете "Маржолену"?
– Нет, – ответил я.
– Да, – сказал Баско и фальцетом пропел:
Кто же здесь так поздно ходит?
Компаньоны Маржолены?..
– Не совсем так. Сейчас увидите. Это проходит дозорный. Вы будете двумя дозорными. Встаньте рядом с домом… Ну же, давайте!.. Вон туда, дальше!.. Я буду петь: "Кто же здесь так поздно…" А вы в это время топайте ногами, как если бы вы шли. А затем вы будете петь припев, подходить ближе и маршировать передо мной.
Настоящая девчачья игра! Нам стало стыдно оттого, что мы ввязались в нее. Но что делать?! Жанни нас подталкивала, расставляла: "Вы увидите, это смешно!" Смешно, верно, если нас ребята увидят!
– Готовы?
Баско скорчил рожу:
– Ты готов?
И пропищал:
– Да, мы готовы.
– Я начинаю, – предупредила Жанни, стоя в двадцати шагах от нас. – Не забудьте топать. Внимание!
Кто же здесь так поздно ходит?
Компаньоны Маржолены?
Ее голос, наверное, нельзя было назвать прекрасным, но он был так молод и полон жизни, так звонко и чисто звучал на лесной поляне!.. Нежные лучи солнца, выглядывая из-за облаков, соскальзывали по лапам елок и ласкали девушку…
– Топайте ногами, ну же!
Кто же здесь так поздно ходит?..
– Давай, – зубоскалил Баско, – сильней, сильней!
Хохот душил нас, мы корчились, хлопая себя по ляжкам, но Баско не унимался, сдавленным голосом он продолжал:
– Топай же!
Подошедшая Жанни рассмеялась вместе с нами. Прекратив хохотать, Баско сказал:
– Черт возьми! Вот уж смешно так смешно!
Не менее смешно было, когда мы попробовали разыграть сценку во второй раз и проходили перед Жанни, смеясь до слез и крича: "Веселей! Веселей по набережной!.." Она вдруг замолчала и больше не смеялась.
– Эй! – внезапно сказал Баско и, мотнув головой, показал мне на Жанни.
Она стояла, прислонившись к стене дома, держа руки у выреза платья, с застывшим выражением муки на восковом лице. Всякое желание смеяться у нас тут же пропало. Мы настолько испугались, что даже сразу и не сообразили броситься ей на помощь. Нависла гнетущая тишина, все как будто замерло в невыносимом ожидании. Наконец щеки у девушки порозовели, она посмотрела на нас и попыталась улыбнуться.
– Мне, – прошептала она, – мне стало не по себе. – И добавила мгновение спустя: – Ничего страшного; у меня с детства это часто случается; просто слишком много смеялась, вот и все.
Может быть, это и было еще и солнце, свежий весенний воздух, запах смолы…
Немногим позже она захотела вернуться к игре. Но у нас больше не было желания. К тому же вечерело, и коровы настойчиво мычали, сгрудившись перед оградой – там, где тропинка уходила в лес. Однако Жанни не прекращала говорить, словно пытаясь стереть, вычеркнуть воспоминание о своем недомогании.
Помню, как она спросила, сидя совсем рядом с нами:
– Вы ничего не чувствуете?
И так как мы начали принюхиваться, шмыгать носом, она достала из-за корсажа маленький, еще теплый платочек и протянула его нам:
– Это духи, которые я купила в прошлом году на престольный праздник.
Когда Жанни уже уходила, она поинтересовалась, обращаясь к Баско полушутливым тоном:
– И все-таки, как ты думаешь, мои поклонники не слишком разочаруются?
Я не знаю, что он хотел ответить; на его худом лице появилось одновременно настороженное, хитроватое и даже жестокое выражение. Но она не стала дожидаться ответа, махнула рукой и пошла за своим стадом.
Это было в последний учебный день перед каникулами. Нас собрали во дворе для утренней проверки рук, но как только мы увидели приближающегося к нам учителя, наши ряды потеряли свою стройность.
– Ну что же, господа!
Между густыми бровями и толстыми щеками глаза нашего учителя сияли с суровым добродушием. На его голове была панама и в руках трость; никаких сомнений не возникало, что весь класс ожидает занятие на природе.
Раза два-три в год он вот так вот выходил с нами гулять. Мы проходили через деревню, и наши родители, стоя на пороге, нам улыбались. Потом, выйдя за околицу, мы собирали растения для школьного гербария или тренировались в подсчетах, взяв за основу какое-нибудь треугольное или трапециевидное поле. Но в этот день, как раз накануне вербного воскресенья, ничто не могло нас удержать, даже карьер, в котором когда-то во время грозы вся школа нашла укрытие (а Баско вывихнул ногу, спрыгнув с вагонетки).
Мы пришли в лощину, где брали начало две лесные дороги. Очень давно, двадцать или тридцать лет назад, поговаривали о том, чтобы провести ветку железной дороги до нашей деревни. Часто, когда приближались выборы, приезжали инженер и бригада рабочих, чтобы разметить вехами поля; эти вехи стояли еще долгие месяцы, а все говорили: "Проект в стадии рассмотрения". Как располагаются вехи, какие препятствия нужно обойти при постройке железной дороги – вот то, что хотел объяснить нам учитель; и, разделившись на группки, мы втыкали в землю палки с привязанными к ним бумажками, перекрикивались, размахивали руками, переставляли вешки; по правде говоря, ничего не было легче и приятнее этих железнодорожных поисков. Быстро выдохшись, вытирая пот с лица, не в силах более передвигать свой колоссальный живот на коротеньких ногах, наш учитель присел на обочине;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28