Чтоб их прокормить – не видать вам ни хлеба, ни теста;
А от снега укрыть – не найти вам ни крова, ни места,
О! Тримазо!
И все они, корчась от смеха, убежали так быстро, насколько это позволяли сделать полные корзинки.
– Как ты думаешь, – спросил я, – он придет завтра на встречу?
– Это меня удивило бы… Это меня удивило бы, но если он не придет – быть неприятностям. Понимаешь, я ее видел, Жанни, все эти дни, что она прождала на выгоне. Старик, я вот шутил только что; но ты бы видел ее там, ждущую, как будто – я не знаю, как сказать, – как если бы это был вопрос жизни и смерти! И никого, даже кошек. Она то ходила рядом с коровами, говорила с ними, целовала их – сумасшедшая! А то прижималась лбом к стволу дерева и подолгу так стояла; внезапно оборачивалась, как будто он сейчас уйдет, не повидавшись с ней. Когда наступал полдень, она с трудом стояла на ногах… Ты можешь мне поверить: быть неприятностям, и Ришар вряд ли поможет.
Толкнув меня локтем, он усмехнулся.
– В конце концов, ведь никто ее не заставлял туда приходить. За удовольствия приходится расплачиваться, понимаешь?
Нет, я не понимал всего, скорее, я не был уверен, что все понимаю, но я не решался узнать еще что-нибудь. Так недавно еще было время наших первых откровений и взаимопонимания, а пустыня, наша прекрасная пустыня, я не мог думать о ней без горечи.
Однако вечер был мягким, как был мягок для наших рук замшелый камень над источником. На хрупкой границе между днем и ночью чудесный мир опускается на землю. Вот хорошо было бы в нем затеряться. Нет прохожих; иногда или в одном из домов повышается голос, или где-нибудь в хлеву раздается глубокий кашель животного. Ни действия, ни сна – время, когда все вещи отдыхают. Неужели люди могут преследовать и терзать друг друга, не слышать чужого горя, руками тянуться к человеку, который ускользает?
– А вот и он!
Ришар приближался большими нетвердыми шагами, опустив голову и размахивая руками. И так как он прошел, не заметив нас, мы соскользнули с камня над источником. Он вздрогнул и остановился.
– А! Вы еще не ушли домой? – сказал он.
– Ты тоже, – произнес Баско.
– Хм! Я…
Я мечтал, что он попросит меня пойти с ним до дома и, быть может, расскажет о Жанни, чужаке и его собственной прогулке. Но, увидев его таким удивленным, смущенным, таким далеким от нас в своих мыслях, я упрекал себя за то, что вышел из тени.
– Ладно! – сказал он. – Время ужина; вас, должно быть, ждут… Доброго вечера.
– Наверное, что-то произошло, – прошептал Баско. – Завтра, вот точно завтра мы все узнаем.
Наступила ночь; мы не решались возвращаться домой. Два раза откуда-то из темноты ворчливый голос звал моего товарища.
– Иду! – отвечал он.
Но мы оставались сидеть рядом, прислонившись к камню у источника, журчание которого становилось громче с приближением ночи. Это были последние минуты наших каникул. И все, что нам принесли эти две длинные недели: лица, слова и еще то, что нельзя ни услышать, ни узреть, – все, казалось, бродило вокруг нас лихорадочное, взволнованное и уже близилось к развязке, которую мы боялись себе представить.
Хлопнула дверь; по улице к нам приближались пританцовывающие шаги. Это была младшая сестра Баско, та, что иногда играла с нами.
– Что вы там делаете оба в темноте? – спросила она. – Ты знаешь, дружок, тебе достанется.
– Не беспокойся, соплячка! – огрызнулся Баско. Однако на этот раз он послушался: они удалились.
Он крепко обнимал ее, как это делают влюбленные, и девчонка с гортанным смехом откидывала со лба рыжие кудри.
V
В этот первый школьный день все поначалу казалось нам удивительным. Может быть, это и была наша весна? Стоял такой плотный, такой уныло-серый туман, что я не различал даже грушевое дерево в нашем саду. А на улице, пока мы с Баско шли в школу, едва заслышав чьи-нибудь шаги, мы кричали порой:
– Хе! Хо!
Иногда нам отвечал голос ребенка; когда мы подошли к площади перед церковью, нас было уже с дюжину и все мы держались за руки.
Более приятный сюрприз ждал нас в школе. Каждый год из-за работы призывной комиссии нас отпускали во второй половине дня. Но мог ли кто-нибудь из нас подумать о сеансе престидижитации?
– Речь идет о научном сеансе, – серьезно сказал наш учитель. – Он имеет единственной целью предупредить вас от мошенников и так называемых чародеев, которые злоупотребляют общественной легковерностью.
Сеанс стоил два су, которые были списаны на приобретение школьных принадлежностей. Итак, с наставником во главе вся школа направилась к одной из таверен на площади – самой маленькой, наименее посещаемой, туда, где не было даже биллиарда; скамейки были выставлены перед столом, на котором возвышался чудесный чемодан; учитель сел в стороне в плетеное кресло.
Ждать пришлось недолго; из глубины зала показался маленький человек (это был первый его выход в тот день), который низко поклонился нашему наставнику, потом чуть спокойнее нам и тут же начал говорить. Он рассказывал, что наука призвана отбросить последние покровы с шарлатанства, так как все – лишь сноровка, точность и расчет; что для него будет большой честью произвести на наших глазах несколько операций; если вначале они собьют нас с толку, он их повторит медленнее, так, чтобы мы успели понять секрет.
Я его почти не слушал. Как только он появился в своем фраке (первом фраке, который мне довелось увидеть), в серебряно-сером жилете, стянутом в талии, в туфлях, в высокой твердой шляпе, которую он, приветственно кланяясь, прижимал к фалдам своей одежды, – образ смутно знакомый внезапно появился в моем сознании и не выходил у меня из головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28