"Леши-то оставьть". Воры вообще - это были паразиты с паразитов, но укравший Колька - "он же ж сирота, хто ж яго чему хорошему вчил!". И, работая на хлебозаводе, она совершенно искренне клялась перед бабами, насильно пихавшими ей яйца в сумку: "Я же ж не потому не беру, что я честнея усех, я до смерти боюся, хочь вы мене зарежьтя!" Соседка была - из змей змея, порода потаскучья, сплавившая - самое страшное преступление - трех деток в интернат: "Мужики ей, паскуде, нужны, без мужиков у ей голова болить, извянить меня, у сучки!" Но когда "сучка" попадала на аборт, одна только Бабушка Феня сокрушенно увязывала "взелок" с пирожками и яблоками: "Хто ж еттой простигосподи еще снесеть!.."
Выше отдельного человека была только его связь с семьей. Когда Катька колебалась, брать ли ей мою богомерзкую еврейскую фамилию - стоит ли осложнять детям жизнь, - Бабушка Феня торжественно ее наставила: "А что яму, то й вам!" - "А дети?.." - "И детям!" Когда Катька трусила лететь в отпуск на самолете, Бабушка Феня удивленно смеялась: чего ж бояться - разобьетесь, так "вместечки".
Церковь она посещала с удовольствием, но не любила, когда там бывают молодые: это дело, она считала, старушечье, "а каждый должон быть, как яму положено: старуха - как положено старухе, парень - как парню". Весной могла вдруг вернуться с улицы расстроенная: все бабы уже окна повыставляли! И когда мы потом две недели тратили лишние дрова из-за нагрянувших холодов, она не чувствовала ни малейшей неловкости: главное, быть как все. Когда Катька некоторое время подсинивала веки, Бабушка Феня прямо "заходилась" - умоляла меня поставить Катьке фингал: "Чтоб было сине, так хоть знать с-за чего!" После одной своей шабашки я нарочно сбривал бороду по частям - оставлял то шведскую, то испанскую, - и она всякий раз плевалась с новым оттенком: "Ну обезьяна и обезьяна! А теперя козел! - И спохватывалась: - Ты ж красивый, зачем ты себе вродуешь?!"
Раз свой - значит, красивый, в сравнении с родством истина ничего не стоила. Чем родней, тем красивей. Она раз двести переспрашивала меня: "Я не пойму, кто с вас выше - ты или Леша?" И я двести раз нудно повторял, что я выше на два сантиметра. "Ну?.." - каждый раз изумлялась она. Пока я наконец не ответил: "Леша, Леша выше". - "Ну?.." - изумилась она как-то по-новому и больше не переспрашивала.
Однако если дело не касалось родни, она была очень внимательна к внешности, чрезвычайно ценила красоту ("красивый, мордатый"), но и часто восхищала меня не слишком-то благостной остротой глаза: "тонконогая, как овца", "скулы кроличьи", "губа отвисла, как у старой кобылы". Нежно причитала над старшим "унуком": носик этот мамин тупой! (Мама, самолюбивая Лешина Ленка, покосилась на нее долгим хмурым взглядом. Бабушки Фенины дворовые подруги не любили Ленку, наговаривали, что она бьет бессловесного "толстуна" Митьку: у, говорит, медведыш этот, да как даст ему поддых - он и задохнулся, аж посинел.) Собственный нос Бабушка Феня тоже готова была обсуждать с полной объективностью: круглый, "в нас во всех круглые носы - только в тебе еще с балдавешкой", вглядевшись, сообщала она Катьке (считавшейся в ту пору похожей на Марину Влади). Это выражение привело меня в такой восторг, что я назавтра же предложил Катьке стереть сажу с "балдавешки". И Бабушка Феня немедленно вступилась: "В ей хороший нос!" - "Так это же ваше выражение". - "Ну?.." Не придавать значения собственным словам представлялось мне верхом безнравственности, мне казалось, нравственность - это просто любовь к истине. Только сейчас я начал понимать, что мораль противоположна истине: истина должна изгонять противоречия, а мораль, наоборот, вбирать их как можно больше в своем стремлении защитить всех и каждого. Поэтому добрый человек не может быть последовательным, а последовательный - добрым. Я выбрал последовательность.
Сейчас-то и я порой вворачиваю "грозой яго подыми" или "хват хватил". А в свое время, когда дочка называла жидкое пюре "обмачкой", я едва удерживался от подзатыльника: говори по-человечески! Мы с Митькой такие - нам важно не что делают, а как говорят. Катька распекает его, убитого раскаянием второклашку, за позднее появление: "Все гули да погули на уме!" И вдруг он гневно вскидывает поникшую головенку: "Нет такого слова - погули!" Вечный пафос у Бабушки Фени - и отраженно у Катьки - меня, конечно, тоже раздражал: путаются под ногами котята - "с ног сбивають!", кто-то проявляет элементарную настойчивость - "яму хочь камни с неба вались!", "ноги смерзлись" - слегка замерзли ноги, проголодался - "вмираить есть хочет". Эти штуки я искоренял в детях слишком даже, наверно, последовательно: меня бесило, что она "привчаить" их боготворить свои мелкие физические нужды, вместо того чтобы их презирать. Зато купить простуженному Митьке сразу два мороженых - это пожалуйста: "Ён же ж просить!" - "Просит... Вы же не его, вы себя жалеете!"
Зато в мире главном - выдуманном - она уже непреклонно становилась на сторону порядка и справедливости. Чуть через порог - и уже всплескивает руками: "А что ж вы делаете, паразиты!" - в телевизоре (когда дети немножко поумнели, я допустил в дом этого врага) двое молодцов месят третьего. Так он же предал, украл, убил - протестуют Катька с детьми, и она немедленно успокаивается: "А, ну так и место яму!" Так ему, иными словами, и надо. Мы с Бабушкой Феней - логика и доброта - мало подходили друг другу. Мальчишки под окном ломают нашу смородину: "Ах, паразиты!" - негодует Бабушка Феня. "А ну пошли отсюда!" - с притворной свирепостью кричу я в форточку. "Разбойнички ж маленькие..." - тут же жалеет их она. Так паразиты все-таки или разбойнички, черт возьми?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77