Мама умащала ее всеисцеляющей мазью Вишневского, внушающей доверие одним лишь своим дегтярно-казарменным духом; язвочка затягивалась, потом снова трескалась и отмокала, как переспелый плод, я раз в месяц советовал показаться врачу, и когда отец все же добрался до "кожника", тот чуть ногами не затопал: "Вы что, с Чукотки приехали?!"
Отец живал и на Чукотке, но непосредственно в Ленинград "сменялся с приплатой" из Магнитогорска. Его отправили на иссечение в занюханную, как возведенная в государственное достоинство коммуналка, онкологическую больницу на Моховой, мимо которой я и всегда-то старался проспешить, скосив глаза в сторону. На этот же раз и номерка в темном гардеробе я коснулся с некоторой рябью по коже. Однако отец был не просто спокоен - в этом казенном осыпающемся доме, пропитанном общепитом и измывательским умиранием, среди которого невольно стараешься поменьше дышать, поменьше замечать, он был буквально безмятежен в своей добытой из самых глубоких закромов продольно-голубой пижаме, ровеснице двадцатого съезда, и уже и медсестры были с ним особенно ласковы, как почти все женщины на всех его работах (не исключая лагерных).
Близ их поста белел рослый холодильник с плакатиком на дверце: "Товарищи, подписывайте продукты". "Ну, как ты устроился?" - с преувеличенной озабоченностью спросил я, чтобы спрятаться от главного. "Ты обратил внимание, рядом с моей кроватью пожилой человек читал книгу? - заговорщицки придвинулся отец; какой-то седой мужчина с простым, но не простонародным лицом действительно очень серьезно что-то читал, расположившись поверх общежитского одеяла на боку, подогнув колени. - Он с сорок восьмого по пятьдесят четвертый работал следователем! Представляешь - и Ленинградское дело, и "дело врачей" ты при нем поосторожней!"
Господи, и здесь, в преддверии ада - или даже в самом аду, - все о земной осторожности - это после распада Союза, полузапрета КПСС... Но вместе с тем что толку думать о главном, перед которым мы бессильны?.. "А что у него, у этого следователя?" - "Что он читает? Я еще не успел..." - "Да нет, какая у него болезнь?" - "Рак челюсти. Хотят ее убрать, а он не соглашается. Я потихоньку заводил с ним разговор про тогдашнее ленинградское руководство осторожничает, ну, я пока и оставил. Тогда министром Государственной безопасности был..."
Между этими более серьезными делами отцу иссекли опухоль на шее, заклеили белым глянцевым пятаком, изъятым из какого-то менее парадного места, велели регулярно "показываться" - он и показывался, когда мама вспоминала, - сам же интереса не выказывал: относительно собственной персоны его могло повергнуть в панику только отсутствие в доме минимум двух буханок хлеба и трехмесячного запаса круп. Зато когда что-нибудь случалось с мамой, он метался и захлебывался, как ребенок. "Что будет, если он ее переживет!.." - потрясенно покачивала головой Катька, придерживая ее за виски. "Да хватит тебе!" защищал я свой М-мир...
Когда на нас обрушился мамин удар, отец позвонил мне, рыдая в голос: "Она упала и не двигается!.." - "Это бывает, сделают укол, и пройдет", - ответил я с многоопытной будничностью и бросился ловить такси. Когда я добрался до них, мама с банным лицом лежала на кровати, а отец только что руки не целовал фельдшеру из "скорой". Еще от порога ударило запахом беды - свежей парашей: под кроватью испарялась сорок лет ждавшая своего часа плоская эмалированная тарелка, которую отец уже успел вынуть из-под мамы. Мама с перекошенным лицом приподняла свою обвисающую кистью правую руку левой и со страшным усилием выговорила: "Не чув - ству - ет..."
В больницу мы отца не допускали - не надо было лишних рыданий (да и не хватало, чтобы еще и он свалился), - я лишь возил ему Катькины обеды и рассказывал, что дело понемногу идет на поправку. И каждый раз у него вырывалось страшное, дикое мужское рыдание (я заранее собирался в ледяной кулак), он вскакивал, но выбежать не успевал - только оставлял за спиной какие-то беспомощные извиняющиеся жесты. Я хранил потупленную непроницаемость - иначе бы мы зарыдали дуэтом. Когда маму наконец уложили на кованую койку при тумбочке, я попытался сказать ей что-то небывало нежное, чем в единый миг переполнилась моя душа, - и лишь на самом излете перехватил вот то самое неотесанное мужское рыдание. Пришлось долго жевать мякоть указательного пальца у окна, пока не почувствовал, что могу снова обратить лицо к палате. Ближайшая ко мне миниатюрная старушка-евреечка, обтянуто-черная, как мальчик-циркач, двумя тоненькими шерстяными ручками спускавшая с кровати тоненькую ножку в траченных неизвестно чем шерстяных рейтузиках, дружелюбно сообщила мне, что ее тоже часто навещает сын - я его увижу, очень интересный мужчина (типичный юркий усатик из Черновцов). Она собиралась и дальше рассказывать мне о своем сыне, но ее прервала крупная блондинка - величавая барыня от прилавка, при палке для большей внушительности. Она сурово поинтересовалась, какой по номеру "бинсульт". Первый? Ну, после первого выкарабкиваются! Она словно предостерегала кого-то, чтобы он не вздумал комбинировать.
В углу отыскалась узенькая трубчатая табуреточка, и я понял, что хотя бы одно сейчас в моих силах - не уходить. Я не сводил глаз с маминого теперь уже темного, отрешенного лица с сурово сомкнутыми веками. Вставная челюсть, совсем недавно изменившая ее облик в сторону оптимистической американской старухи, розовела и скалилась с тумбочки, и выдвинувшийся, приблизившийся к носу подбородок ее казался непреклонным. Изредка она шевелилась, и я привскакивал с услужливостью наивышколеннейшего из лакеев, но - надменный ее подбородок ничего не желал от меня принимать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77