миновал притихший и готовящийся к новой дневной страде автовокзал, шел и шел дальше и как-то незаметно вышел за город.
Не помню, когда меня начала покидать беспечность, даже больше - некоторый сомнамбулизм, обычные для таких хождений. Но вокруг стало уже совсем темно, стало прохладно и даже холодновато, и внутри меня тоже что-то такое замедлялось, охлаждалось... Я обнаружил, что уже давно иду по лесу, и даже не иду, а, скорее, пробираюсь, потому что лес был достаточно густ и в нем было темнее; обнаружил, что мне давно надоело разбирать дорогу, временами напарываться на что-то, продираться; еще я все время помнил, что иду под уклон, а это значило, что потом надо будет долго идти в гору. Становилось скучно. А потом тревожно: я уже давно знал, что заблудился, и меня далеко отнесло от дома; хоть я, конечно, и нашел бы дорогу назад, это могло занять несколько часов; тетка тем временем с ума сойдет, да и самому блуждать ночью было не слишком приятно. Заряд хождения кончился. Нужно было просто добираться домой. Неуютно, тоскливо и даже жутковато... С той стороны реки (мост я пересек, едва заметив, хотя иногда любил на нем постоять, посмотреть на бегущую воду) доносилось танцплощадочное буханье, и оно было уже не признаком недалекого людского присутствия, а стало каким-то призрачным, жутковатым, из него как будто вынули душу; оно превратилось в зомби, в один из просто "ночных звуков", которые придуманы специально для того, чтобы обдавать жутью одинокого ночного путника, как, например, далекое уханье неведомой ночной птицы. Ночь была лунной, поэтому было не совсем темно; луна то и дело мелькала среди стволов. Как все-таки иногда нужно, чтобы были люди вокруг! Точно так же, как иногда бывает нужно, чтобы они все сгинули с глаз долой. Я уже малодушно жалел, что вышел так поздно.
Когда я только вошел в лес, я хотел спуститься сквозь него к реке, я постепенно и спускался, но, видимо, не достаточно последовательно, рассчитывая, похоже, что она объявится сама, круто вильнув в мою сторону; реки, однако, все не было и не было. Но теперь мне совершенно расхотелось к ней спускаться. Треск сучьев под ногами, ставший вдруг каким-то очень явственным; злокозненные пни, дающие тебе неожиданные тычки, резко, неприятно прерывающие твой естественный ход; шум раздвигаемых ветвей, ставший вдруг каким-то навязчиво близким; луна, неотступно сопровождающая меня, как вежливая, молчаливая, но непреклонная охрана, которой дано твердое задание не спускать с меня глаз. Я стану - она станет и будет сколько угодно стоять на том же месте; я двинусь с места - и она двинется с места и будет идти с той же скоростью, что и я. Обычные звуки, всегда сопровождающие идущего через лес, перестали сливаться в сплошной, извечно-знакомый, неразличимый фон; фона не стало, теперь ты идешь среди множества очень отдельных, разных, индивидуальных звуков. Я поворотил в том направлении, где предположительно находилось шоссе. Сейчас не помню, но наверняка оно оказалось гораздо дальше, чем я рассчитывал, и лес, обещающий вскоре расступиться, все не сдерживал и не сдерживал своего обещания.
Я еще долго скитался в поисках дома. Это уже было не хождением, а скитанием, мыканьем, тревожным гаданием: иду ли я хотя бы приблизительно правильно или окончательно сбился с пути. Хоть я в целом и представлял некое общее направление, мне все время приходилось убеждать себя в этом; временами мне казалось, что я не приближаюсь к дому, а удаляюсь и удаляюсь от него (а шел я изо всех сил, во весь опор). Полагаться приходилось только на самого себя, я даже не помню, чтобы я встретил хотя бы одного человека.
Я долго шел по незнакомой равнине, залитой лунным светом. Равнина казалась мне нескончаемой, как еще недавно нескончаемым казался лес, - зато теперь пробирание через него представлялось мне эпизодом из какого-то далекого, смутного прошлого, а может, и вообще чем-то приснившимся. При свете луны равнина казалась очень спокойной, но покоя, безмятежности не было в этом спокойствии, скорее это было жутковатое спокойствие ночного кладбища. Как много лунного света. Какая ясная и страшная луна. Моя тень на траве.
Помню, что я чуть было не налетел на корову. Я бы должен был давно ее заметить, но не заметил, она как будто выросла из-под земли. Некоторое время мы стояли и молча смотрели друг на друга.
Наконец начались ряды домов, я уже был в городе. Домов такой постройки, явно более новой, я никогда не видел в тетушкином небольшом городке; значит, точно, здесь я ни разу не был. Я сворачивал в улицы, в переулки, держась воображаемой цели, которая все более становилась какой-то нереальной, неземной. Помню, как я шел по одной такой, явно незнакомой улице и вдруг увидел открытое окно на первом этаже. Я почему-то заглянул туда и увидел, как молодая женщина с распущенными волосами задергивает элегантные шторы. Она была в халате, вероятно, готовилась ко сну. Я вернул голову на прежнее место и пошел дальше. Тогда я, наверно, в первый раз увидел это: чужая, размеренная, правильная жизнь, домашний очаг, мирный отход ко сну - и я, снаружи, вне всего этого, бредущий, заблудившийся в темноте, в ночи, бродяга без крова, без дома. Я увидел это со стороны - и их, и себя. Уже тогда эта сцена, несмотря на ночь, усталость, проблематичность нахождения дома, мимолетно отозвалась во мне каким-то незнакомым, непонятным мне чувством. И в этом чувстве было что-то щемящее. Как будто я знал, что ничего такого - очага, дома, мира - у меня не будет.
Пошли дома, которые я видел здесь во множестве. Это все-таки уже лучше. Но про каждое место я не мог понять, был ли я здесь или только мне кажется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27