Так сложилось, что у меня не было почти никаких детских увлечений - я не ездил на велосипеде, не занимался спортом, почти не гулял, стеснялся своей слабости, неумелости, невозможности участвовать в беготне, упражнениях... А потом уже и не хотел, предпочитал свои занятия - книги, прогулки. свой дневник, в котором не был искренен, потому что хотел писать красиво, много, и постоянно считал занятые текстом страницы - сколько в месяц, сколько в год... Видимо, тогда впервые проявилась моя страсть заполнять белые листы. И сейчас я с удовольствием смотрю, как растет стопка исписанной бумаги...
Вкусы матери в литературе я могу назвать добротными - она любила книги про умных, сильных и смелых людей, про то, как они борются и побеждают обстоятельства. Хорошо написанные книги, но без "изысков" и чисто литературных эффектов. В кругу знакомых она считалась знатоком литературы, очень умной и образованной. "Даже слишком..." - так говорили наши родственники, добрые малограмотные еврейские тетки, которые в сущности не знали ни русского, ни эстонского, ни своего родного языка, объяснялись на примитивном жаргоне и прекрасно понимали друг друга. Они работали продавщицами, очень ловко воровали и никогда не попадались. Это был узкий круг, всего несколько тысяч евреев среди миллиона эстонцев, тихо презирающих их за оглушительность, неряшливость, суетливость, богатство и многое другое. Я застал еще это - по узеньким горбатым улочкам, вымощенным круглыми камнями, шли эти тетки и кричали на своем ужасном ломаном языке.
11
Мое отношение к жизни, вернее, к тому, что я называю "реальность", или действительность /об этом позже/, из-за моего характера не могло быть простым - мир казался мне чужеродной средой. Я выходил в него, как на другую планету - с обязательностью, регулярностью, с интересом, со страхом - в каком-то "скафандре", или защитной оболочке. Глядя на мир из глазниц, как из окон, я чувствовал себя в относительной безопасности. Внутри себя я чувствовал центр, спокойное место, куда всегда можно вернуться.
Благодаря матери / хотя за это трудно благодарить, так же как и упрекать/ мое ощущение жизни, и так уж довольно сложное, смутное, невыразимое словами, приобрело явно драматический характер. Жизнь в нашем доме была тяжелой, напряженной, часто мучительной. Матери не раз угрожала больница на месяцы, оставить нас было не с кем. Я уж не говорю об отчаянной борьбе за выживание: мы получали крохотную пенсию за отца, мать годами работать не могла, немного помогали тетки, она вязала иногда знакомым довольно нелепые кофточки, и это были все наши доходы.
Мать не скрывала своих усилий, направленных на выживание, наоборот, она подчеркивала их ежедневно. Конечно, ей было трудно все скрывать от нас, но, мне кажется, что такое подчеркивание было нужно ей. Оно напоминало о масштабе ее задачи. Она не просто жила с двумя сыновьями, преодолевала болезни, свои и наши, боролась за хлеб, она еще и выполняла свой долг, глобальную задачу жизни: она поклялась отцу выполнить ее и помнила об этом все время. Я тоже всегда помнил, что выполняю задачу, которую мы с ней взяли на себя: в основном она, но и я должен ей помогать. Я не могу ее ни в чем упрекнуть, но... мы были все-таки только маленькими, испуганными смертью отца ребятами... Но что говорить, она была вот такой, и сделала все, что могла, и даже больше, это несомненно.
Она всегда подчеркивала, что силы ее на исходе, что вряд ли ее хватит до завтра... Действительно, она задыхалась и все делала с большими усилиями, с отчаянной злостью, я бы сказал. Даже пол она подметала с ожесточением, тяжело дыша, но не выпуская изо рта сигарету "Прима". Она не может, чтобы где-то оставалась пыль, а мы подмести, как она, просто не в состоянии! Мы вообще ничего не можем, не умеем и ничем помочь ей не способны! Но стоило только попробовать, как она вырывала из рук все, за что бы я ни взялся - она сделает гораздо лучше! Приходилось только смотреть, как она выбивается из сил... Туберкулез продолжался у нее с войны, лет двадцать, потом процесс затих, но развилась эмфизема из-за рубцевания ткани, она страдала постоянным кашлем, по-прежнему бешено курила и повторяла, что одна, и никто ей помочь не может. Она была уверена, что жизнь все время пытается пригнуть ее к земле, а она борется и обязательно должна победить: она вырастит нас, пусть даже пожертвовав собой.
Такой я ее помню - почти всегда сдержанной, суровой, ожесточенной, если плачущей, то со злостью, сжимая кулаки... задыхающейся, шурующей шваброй под кроватью в поисках последней пылинки, которая мешает ей дышать свободно. В то же время все в доме было пропитано запахом дешевых сигарет. В ответ на робкие замечания родственников, которые побаивались ее резкого языка, она только отмахивалась - дети привыкли, ничего им от этого не будет. А вот пыль... "У нее столько пыли.." - она говорила нам, возвращаясь от своей тетки, в доме которой, действительно, был бедлам, грязь и постоянный запах жирной мясной пищи. Она все это презирала, смотрела свысока - они, во-первых, были обыкновенные еврейские мещане и не читали книг, во-вторых- снова не читали, в третьих, вообще никогда не читали, им только бы пожрать! Она сурово судила людей. Зато о героях, которые борются, страдают и все-таки добиваются своей цели, она говорила нежно, со слезами на глазах, лицо ее сияло. Умные карие глаза, со временем они стали усталыми, колючими; взгляд, который я видел на довоенных фотокарточках теплый, чуть насмешливый, стал тяжелым... Победа досталась ей дорогой ценой.
Я довольно рано понял, глядя на мать, на ее борьбу, что жизнь страшна, что это враждебная среда, которая подкарауливает нас, стоит только зазеваться или дать слабину - обязательно отомстит, накажет за каждую ошибку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62