Искали повсюду, но так и не нашли до весенней уборки. Она пролежала все время под порванным чехлом директорского кресла. По этой книге вы можете судить, что там за общество. Я рада, что не может быть и речи о том, чтобы дорогой маленькой Риппл позволили… О да! Для такой молодой девушки лучше оставаться дома, чем уезжать куда-то, не правда ли?
Из этого хора выделялись два громче других звучащих голоса, которые высказывались по тому же поводу.
II
Один из голосов принадлежал майору Гарри Мередиту, отцу Риппл. Он получил два боевых ранения и теперь, как инвалид войны, был освобожден от службы и занял прежнюю должность управляющего имением тетки. Много перемен видел он на службе, в своей местности и вообще повсюду, но, по мнению майора Мередита, одно оставалось неизменным – он сам, майор Мередит.
Давно прошло то время, когда Гарри Мередит был молод, привлекателен и пользовался всеобщим вниманием. Но если бы он прожил сто лет, то и тогда не в состоянии был бы почувствовать себя более старым, чем в начале нынешнего века. Майор Мередит мог немного полысеть, даже отяжелеть, и все же утешал себя мыслью, что не выглядит ни на один день старше сорока, несмотря на больших сыновей и подрастающую дочь. Он старался не думать о том, что через несколько лет увидит их всех взрослыми.
С другой стороны, не мог же он надеяться, что в самом деле будет всегда оставаться все тем же метким стрелком, страстным охотником, тем же пользующимся огромным успехом танцором, который когда-то на балу у тетки согласился со своей дамой, что в реальной жизни много печального.
Разочарование, испытанное им в ту же ночь из-за пола своего первенца, вскоре уступило место страстной любви к дочери. Он очень гордился грациозной фигурой своей Риппл, ее густыми темными волосами, ее игрой в теннис, ее танцами. Ему доставляло удовольствие учить девочку вальсу в гостиной, причем вместо музыки он просто насвистывал избитые мелодии, под которые в свое время сам учился танцевать:
Люби меня, люби меня вечно,
Люби, зачем нам быть строгими!
Ах, любовь, разве ты никогда (короче этот тур, Риппл!)
Не вернешься опять (вот так)!
В глубине души отцу Риппл было немного неприятно видеть те новые танцы, которые показывал его ученице этот повеса Хендли-Райсер под граммофон, наигрывавший:
Приди и приласкай меня!
Приди и приласкай меня,
Радость моего сердца!
Мне все равно, что говорят,
Я хочу только тебя одну!
или какую-нибудь другую американскую песенку.
– Но это меня убьет, если придется видеть, как моя дочь выламывается перед публикой, чтобы заработать на жизнь. – Его приятный внушительный баритон стал неузнаваемо строгим, когда он ответил на впервые заданный ему вопрос по этому поводу. – Клянусь, я против! Русский балет или не русский – все равно. Мы можем испытывать теперь материальные затруднения, но мне трудно себе представить, что я отпущу свою дочь прыгать по сцене и задирать ноги для забавы толпы. Что? Она этого хочет? Что вы хотите сказать словами «она вкладывает в это душу»? Как жаль, что Риппл разрешили выступать с деревенскими школьниками на том проклятом празднике! Мне и в то время это не нравилось. Я так и говорил.
Ничего такого он не говорил, но не время было напоминать ему об этом. Сердито дернул он остаток своего каштанового уса, который теперь стал слишком коротким, чтобы его можно было закусить крепкими белыми зубами.
– Расстраивают ребенка и забивают ему голову чепухой, – ворчал он. – Вредный вздор! Как я могу решиться отпустить мою дочь, одну из всей семьи, чтобы она попала в компанию балетных девчонок, которые строят глазки, в компанию этих прыгунов…
– О, папа! – протестующе воскликнула тоненькая девочка.
Описанная сцена происходила в курительной комнате майора Мередита, в доме, где протекли пятнадцать лет жизни Риппл. Комната была темной, ибо окна ее выходили на берег, поросший кустарником, который окружал круто спускавшийся к реке фруктовый сад. Ветви деревьев стучали в окна; бледно-розовые головки роз прижимались к стеклам. В комнате было сыро, так как она находилась как раз над подземным ручьем; в ней стоял затхлый запах плесени, табака, старых книг и стертой кожи кресел. Стены ее украшали детское оружие, ржавые охотничьи ружья, старинные пистолеты. Висела в рамке фотография группы курсантов военной школы, среди которых стоял и молодой Гарри Мередит.
Был там еще один портрет: прабабушка Мередит семнадцатилетней девушкой. На ней было темное шерстяное платье, спускавшееся до самого ковра наподобие водолазного колокола, с большим кисейным воротником, на голове – кружевной чепец. В общем этот наряд так же шел цветущей девушке, как ее правнучке Риппл то, что было на ней надето: темно-синий костюм для тенниса и юбка из саржи, шерстяные чулки, когда-то черные, но выцветшие.
– Папа, – снова заговорила Риппл тоном, которому она старалась придать твердость и убедительность. – Артисты теперь совсем не такие!
– Может быть, ты скажешь мне, какие? – спросил отец, насмешливо прищурившись.
– Нет! Но они не такие! Все меняется! Есть много хороших девушек в балетных, театральных и других школах. Мне это так нравится! Мне так хочется попасть в балетную школу, папа. Дорогой папа, через два-три года я вырасту, и тогда будет слишком поздно. Что же, мне ничем не заниматься? Оставаться все время здесь?
Майор Мередит считал себя человеком достаточно благоразумным. Но этот последний довод его возмутил. Дело было не только в том, что он неодобрительно относился к намерению Риппл поступить в балетную школу. Он не соглашался на это, это ему не нравилось, не настолько он был свободен от предрассудков долины, чтобы поверить в то, что девушка из хорошей семьи может выбрать себе профессию, которая когда-то считалась в обществе невозможной, и никакой катастрофы не произойдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84