– Вы сведёте его с ума, Майя. Он уже достаточно натерпелся!
– Ну а я? – взорвалась Майя. – Вы считаете, что я недостаточно натерпелась за этот без малого год? Вы считаете, что такие типы, как Жан, – это нормально? Он не напивается, не устраивает сцен, получает только счета и открытки, никогда не смеётся и даже не унывает.
Она сердито сжимала свои крошечные кулачки и грозила в пространство своему невидимому противнику – бесстрастному и крепкому парню, который казался простоватым, когда говорил, и был безупречным, когда молчал. Затем она окинула меня строгим взглядом, как бы отсылая к моим делам, и вновь с ворчаньем и оханьем приступила к своей слежке. К тому же из-за своего короткого носа и раскосых золотистых глаз навыкате она смахивала на симпатичного белого бульдога. Она не раз являлась в мою холостяцкую берлогу, заставленную гимнастическими снарядами, притаскивая с собой Жана, хотя он явно изнывал здесь от скуки.
– Что интересного нашли вы в этих людях, которых ко мне привели? – спросила я своего приятеля-«негра».
Его чёрные живые птичьи глаза с отнюдь не красноречивым взглядом метнулись от «этих людей» ко мне, и он туманно ответил:
– Этот мужчина – такой чудной.
– Чудной! – воскликнула я. – Добро бы ещё женщина, этакий безносый клоун… Но мужчина!
– Возможно, я ошибаюсь, – произнёс Негр с поспешной любезностью, которой он умел придать неприятный оттенок.
Однако с того самого дня я заметила, что за любовником Майя шпионят уже двое: Майя и Негр. Болтливая, безобидная, временами несносная, временами милая, Майя охотнее всего пустословила с самым юным из англичан, подростком, которого все называли Once more. Оба эти младенца, впадая в детство, висли на кольцах, изобретали сходу цирковые номера, и необщительный терпеливый Жан, оказываясь на виду, довольно нехотя оживлялся.
Однажды вечером Майя и её товарищ по играм, пошептавшись, о чём-то сговорились и скрылись, а затем Майя, переодетая мальчиком, кривляясь, вернулась в тёмно-синем брючном костюме Once more, с платком на шее, в фуражке, надвинутой на глаза.
– Ну как, Жан?
– Очаровательно! Вылитая Габи Десли в роли хулигана! – вскричал Негр.
– Но-но! – обиделась Майя. – Я вылитая Once more! Я красотка «хоть стой, хоть падай»! Я «лапочка тю-тю»! Ну что, Жан?
Она подошла к своему любовнику, призывно виляя бёдрами, прислонилась к нему и встала на цыпочки, прижимаясь к нему, как ручной зверёк. Я лишь заметила, что он наклонил к ней своё лицо, рот которого внезапно показался мне распухшим. Майя издала странный негромкий крик, крик пойманного кролика, и отшатнулась ко мне, а Жан поспешно проговорил несколько раз, как бы оправдываясь передо мной:
– Я ничего ей не сделал… Я ничего ей не сделал… Но он ещё не овладел своим лицом, губы которого в самом деле вздулись, а бесцветные глаза, вернувшись к своему первозданному блеску и выражению, смотрели на Майю с ненавистью, яростно запрещая ей высмеивать своего тайно почитаемого, скрытого во мраке «кумира»…
Он взял себя в руки, и его мелькнувшее было лицо исчезло под прежней быстро надетой маской. Осмелевшая Майя, заметая следы, намеренно возобновила свой крик раненой дичи, перемежая его комичными возгласами «хи-хи!». Она снова переоделась в своё платье, надела шутовскую шляпу с фазаньим пером, и Жан, завидев её, поднялся, чтобы последовать за ней. Но она сказала ему: «Нет, ступай вперёд; оставь мне машину, я заеду на улицу Риволи за своей шубой; она, должно быть, уже готова». Он послушно ушёл, покачиваясь, как лунатик, и Майя бросила на меня из-за его спины весьма проницательный взгляд. Но мне совершенно не хотелось идти навстречу этой молодой женщине, дабы она убедилась в существовании породы мужчин, падких на мужчин, предназначенных исключительно для мужчин и губительных для женщин, которых они манят, как плоды манцениллы.
Своеобразное отчаяние нищенок побуждало послевоенных женщин подражать сомнительным мальчикам. Они предвосхитили любовный пыл мужчин, вернувшихся к мирной жизни и женщинам, и вынуждены были признать, что их триумфу не хватает блеска… В то время женщина неистово копировала внешние признаки природы, доставлявшей ей огорчения, коротко стригла волосы, тратила целое состояние на рубашки, пила и курила сверх всякой меры. Однако она не утвердилась на этих позициях, ибо была недостаточно бескорыстной.
Она невольно способствовала появлению юноши нового типа, женственного и жестокого одновременно, румянившего щёки охрой, жадного до любой наживы; такими являются мне в воспоминаниях мои приятели 1898–1900 годов, вздорившие по всякому поводу, любившие роскошь, вплоть до лунных камней и хризопразов, и, безусловно, нелепые; однако их тогдашние вкусы не изменяли их облик настолько, чтобы я не могла разглядеть в них первоначальную свежесть и силу, доставшуюся немощным особям, которых принимают за слабоумных, а также оценить суровость их дикарской любви. Написав последние слова, я припомнила пару, которая всегда держалась особняком, в стороне от моих постоянных гостей… Я опасаюсь, что стоит мне уточнить, что старший из двоих был просвещённым человеком, поэтом и писателем, щёголем, одетым с иголочки с головы до ног, то его все узнают… Что касается его питомца с волосами цвета соломы и щеками как яблочный цвет, гордого, как подобает бедному потомственному крестьянину, каким он был, он почти не говорил и только слушал своего друга-наставника; они жили уединённо за пределами Парижа. Я снова вижу, каким неприязненным взглядом окинули они сборище крикунов, зайдя ко мне как-то раз ненароком…
– Тсс!.. – шепнул мне старший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46