– Поцелуй меня, Флип, прошу тебя, прошу тебя… Он её поцеловал, сперва не испытав особого удовольствия: мешала неловкость крайней юности, склонной потакать только собственным желаниям, и слишком яркое воспоминание о поцелуе, который у него похитили без всяких просьб. Но почти тотчас его губы радостно распознали знакомую форму рта Вэнк, вкус только что надкушенной груши, он пришёл в восторг от торопливой готовности, с какой её губы раскрылись ему навстречу, даруя все свои тайны – и пошатнулся во тьме. «Надеюсь, – мелькнуло в голове, – надеюсь, что мы погибли. Ах, погибнем же быстрее, потому что так надо, потому что она этого хочет и никогда не будет желать ничего другого… О Боже, как её рот неотвратим и глубок и с первого раза всё умеет… Ах, так погибнем же, скорее, скорее…»
Однако обладание – чудо многотрудное. Её пальцы, которых он не мог разжать, яростно вцепились в его шею и сковывали все движения. Он тряс головой, пытаясь освободиться, но Вэнк, думая, что он хочет прервать их поцелуй, всё крепче впивалась в его затылок около уха. Наконец он схватил её за руку и рывком бросил на покрытую сжатой травой землю. Она издала короткий стон и затихла, но, когда он виновато склонился над ней, обняла его и уложила рядом с собой. Далее возникла очаровательная, почти братская передышка, пауза, во время которой с тактичностью опытных любовников каждый проявил к другому немного жалости и сострадания. Вэнк откинулась навзничь на руку Флипа, он не видел её, но его свободная рука гладила её кожу, знакомую и своей мягкостью, и выпуклыми следами, оставленными острой колючкой или каменным выступом. Вэнк попробовала даже рассмеяться, тихо прошептав:
– Оставь мои прекрасные ссадины… И всё же – как хорошо на сжатой траве…
Но по её голосу он ощутил, как она прерывисто дышит, и тоже задрожал. Он всё время возвращался к тому, что меньше всего в ней знал – к её рту. В одно из таких мгновений, когда они переводили дыхание, он хотел было рывком вскочить и со всех ног броситься к дому. Но стоило отодвинуться от Вэнк, как силы тотчас его оставили и объял ужас от прохладного воздуха и пустых рук, он порывисто бросился к ней, она – к нему, и их колени сплелись. Тут у него хватило сил назвать её «Вэнк, милая», и смиренная мольба в его голосе призывала помочь ему в том, чего он от неё добивался, и одновременно забыть об этом. Она поняла и на всё отвечала лишь обречённым молчанием, быть может, даже мучительным для неё, и торопливостью, причинившей ей боль. Он услышал короткий возмущённый крик, почувствовал, как она непроизвольно засучила пятками по земле, но тело, оскорблённое им, не попыталось отстраниться и не желало милосердия.
XVII
Спал он глубоко и мало и встал с убеждением, что весь дом пуст, но, выйдя, увидел сторожа с его молчаливым псом и свои рыболовные принадлежности, а на втором этаже услышал обычный утренний кашель отца. Он спрятался за живой изгородью из бересклета и стал оттуда подглядывать за окном Вэнк. Свежий ветер рассеивал облака, таявшие от его дыхания; повернув голову, Флип обнаружил паруса судёнышек из Канкаля, лежащих на короткой и крепкой волне. Ни в одном из окон ещё не было жизни.
«А как она? Спит? Говорят, обычно они потом плачут. Может, и Вэнк сейчас плачет. Как раз теперь ей бы полежать на песке, как бывало, положив мне голову на руку. Вот тогда бы я ей и сказал: "Всё неправда, ничего не произошло! Ты – моя Вэнк, такая, как всегда. И то наслаждение, что ты мне дала, – забудь о нём, да и не такое уж большое это было наслаждение. Ничто не правда, даже тот вырвавшийся у тебя вздох, и певучий стон, почти тотчас смолкший, – ты тогда вдруг сделалась такая тяжёлая и длинная в моих руках. Всего этого не было. Если сегодня вечером я исчезну и пойду по белой дороге к «Кер-Анне», если вернусь до восхода, то так затаюсь, что ты об этом не узнаешь… А потом мы пойдём гулять по побережью и захватим с собой Лизетту"».
Он ещё не был способен вообразить: то, что он мало доставил и мало получил удовольствия, – дело вполне поправимое. Детское благородство подвигало его лишь уберечь от гибели то, чем невозможно пожертвовать: пятнадцать лет зачарованной жизни, единственной в мире нежности, те пятнадцать лет, когда они оставались влюблёнными и чистыми близнецами.
«Я скажу ей: "Ты ведь не думаешь, что наша любовь, любовь Вэнк-и-Флипа, приводит только к гречишному полю с колючей стернёй? Она не упирается в кровать, будь то в моей комнате или твоей. Это очевидно, это ясно как день. Поверь мне! Да, правда и то, что некая женщина, почти что незнакомка, подарила мне такую торжественную радость, которая до сих пор приводит меня в трепет, даже вдали от неё я содрогаюсь, словно сердце угря, вырванное из живого угря, но что не сделает ради нас наша любовь? Это ведь понятно, это само собой разумеется… И если я заблуждался, тебе незачем знать о моих слабостях…"
А ещё я скажу ей: "Это просто преждевременные грёзы, сон, бред, пытка, во время которой ты впивалась зубами себе в руку, бедный мой спутник, мой отважный младший соратник на жестоком пути. Для тебя это – только наваждение, пусть кошмарное; для меня – худшее из унижений, миг сладострастия, уступающий по силе одинокому пробуждению от соблазнительного сна. Но ничто не потеряно, если ты согласна забыть и если я сотру в памяти то, что уже милосердно укрыла ночь… Нет, я не сжимал коленями твой гибкий стан; но подставь мне спину, и, как встарь, мы с гиканьем помчимся по песку…"»
Тут он услышал, как кольца занавески скрипнули по железному карнизу, и призвал на помощь всю свою смелость, чтобы не отвернуться.
Распахнувшись, хлопнули о стену лёгкие ставни, и показалась Вэнк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34