Вот почему порядочная женщина превращает пятидесятилетнего мужчину в развалину куда скорее, чем престарелая фея, научившаяся беречь то, что имеет.
– Ну, мне-то ещё не пятьдесят!
– Знаю, без пяти Месяцев. Это было обобщение. Её взгляд, почти всей своей мягкостью обязанный синей туши, остановился на Эспиване. «Может быть, ему никогда не исполнится пятьдесят…»
– Короче, – сказала она, – у тебя жена, с которой шутки плохи. Продолжай.
Он глубокомысленно погасил недокуренную сигарету.
– Продолжать? Больше мне сказать нечего. Ты сама только что всё сказала обо мне… и о моей жене.
– Дорогое это удовольствие – богатая жена.
– И красивая. О. я признаю, что был идиотом. Я старался выйти из положения… Всякие хитрости… Пилюли…
– Как граф де Морни?
– Как граф де Морни. Не могли мы унаследовать ничего хорошего от дворянства второй Империи!
– Мы? Кто это – «мы»? – развеселившись, поддела Жюли. – С тех пор, как «мы» больше не означает «Эрбер и Жюли», не думаю, чтобы оно валило в одну кучу Эспиванов и Карнейянов.
Она с величайшим тщанием скрывала гордость своим именем, его обветшалой древностью, приземистыми останками замка-фермы, который вот уже девятьсот лет звался не иначе как Карнейян, равно как и его владельцы.
– Не хули вторую Империю. Эрбер! Свой следующий будуар я отделаю в стиле графини де Теба. А если серьёзно, Эрбер, почему ты не уходишь? Довольно ты насмотрелся на этот мавзолей. Уходи отсюда. Забери свою пунцовую пижаму… и свой капитал.
– Ах да, мой капитал…
Он мечтательно уставился в потолок, затянутый китайкой, словно перед решительным шагом.
– А были разговоры об этом «капитале», вложенном в мою избирательную кампанию? Сколько называли? Пять миллионов? Четыре? Скажи, Жюли.
– Кто говорил – пять. Кто говорил – два.
Ей захотелось понравиться и уязвить, она коснулась пальцем его губ и мушкетёрских усиков:
– Пять или два – всё равно зря.
Он перехватил на лету и небрежно поцеловал ловкую во всякой работе руку.
– Слышишь? Пока ты здесь, звонили раза четыре, не меньше. Могу спорить, что Марианна принимает вместо меня. Могу спорить, что за утро она успела пообещать мост, школу, прачечную и сиротский приют.
– И даст?
– Ей принесут сметы. Она отдаст их на рассмотрение. На это потребуется время.
Он сел, расстегнул воротник пунцовой пижамы на немного отёкшей шее.
– Она не даёт, она платит. Понимаешь, Юлька?
– Стиль «жена-американка»?
– Не знаю, я пока ещё не был женат на американке. «Мой капитал»! Она предоставила «всё, что имеет» в моё распоряжение. Улавливаешь разницу?
– Отлично улавливаю. Она тебя поимела.
Они молча курили. Эспиван устало, а возможно, и из хронического кокетства, прикрыл глаза тёмными веками. Жюли слушала легкие женские шаги в коридоре: «Может быть, это она… Я здесь уже больше часа… Так это всё, что он хотел мне сказать?»
– А всё-таки почему ты на ней женился? Эрбер открыл глаза, бросил на неё взгляд надменного педагога:
– Милое дитя, что за вопрос!.. Четыре месяца – день в день – на избирательную кампанию, прекрасная вдова, которая меня обхаживала, и общеизвестное положение безнадёжного должника… Вот в какой я был ситуации.
– Положение должника, даже общеизвестное, – всегда штука тёмная. А такая женитьба, как твоя, всё высвечивает как в ясный день.
– Если б я был только любовником Марианны, что бы запели хором дружки и политические противники на мотив «Откуда деньги»?
– Никто не спрашивает откуда деньги, когда кандидат избран.
Эспиван, развеселившись, приподнялся:
– Всё-то ты знаешь! Где ты это подцепила?
– У тебя. Я тебе преподношу обратно то, что ты говорил по поводу избрания Пюиламара.
Эрбер посмотрел на неё сквозь ресницы пристальным взглядом, ничуть её не смутившим.
– Решено и подписано: ты никогда не перестанешь меня изумлять, Юлька.
– Да, всё равно как скаковая лошадь, которая принимается выигрывать, едва хозяин её продал. Ты просто усатый младенец. Ты вообразил, что станешь богатым потому, что богата Марианна. Вот и всё твоё оправдание. Тебе были срочно необходимы всякие ненужные цацки, ты хотел машину, как у Аржиропуло, ты хотел задавать венецианские празднества, как Фошье-Маньяны, ты даже – ты даже хотел, чтобы у тебя была жена красивее, чем у кого-либо…
Она говорила свысока, собрав у прищуренных глаз паутину тонких морщинок, закрашенных серо-синей тушью. Эрбер не останавливал её, слушал, как колыбельную, смакуя лесть и оскорбления; он поднял руку протестующим жестом, и солнце, ударив в эту руку, высветило в её отёчности нечто такое, что на какой-то миг лишило Жюли дара речи.
– Я хотел, – жалобно подхватил Эрбер, – я хотел пачку неизданных рукописей Корнеля, из которых получилась бы потрясающая книга. Я хотел замок – о, какой замок…
Он рывком сел, как человек молодой и здоровый.
– Ты только представь себе, Жюли… Он назывался Мокомб… Весь замок, как нарисованный, отражается в прекрасном пруду у его подножия. Он словно слегка над собой подсмеивается, зная, что слишком уж он пятнадцатого века, слишком перегружен угловыми башенками, шпилями, портиками, готическими украшениями. Но прелесть пропорций… Я хотел, – повторил Эрбер, – того, о чём так долго мечтал…
Он взглянул на Жюли и поправился:
– …о чём мы так долго мечтали… Она великодушно улыбнулась:
– О, я-то… я забываю, о чём мечтала, скорее, чем ты. Право, Марианна вполне могла бы…
Белая припухлая рука вновь попала в солнечный луч, сделав неопределённый жест. «Я бы ему это дала, будь я Марианной, тогда, раньше… Никогда он не бывает таким обольстительным, как когда эгоистически чего-то желает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35