Иногда, когда свет уже был потушен, она следила за блестящими пятнами лунного света на паркете. Слушала шум осин и стрекотание кузнечиков, которое не стихало ни днём, ни ночью, а также тяжёлые, точно у охотничьей собаки, вздохи, от которых вздымалась грудь Ангела.
«Что такое со мной, почему я не сплю? – мелькало у неё в голове. – Дело совсем не в том, что голова этого мальчика лежит у меня на плече, бывали головы и потяжелее… Какая прекрасная погода… На завтрак я велела сварить ему кашу. И рёбра у него уже не так торчат. И всё-таки почему же я не сплю? Ах да, теперь вспомнила, я вызову сюда Патрона, чтобы он потренировал мне малыша. Думаю, уж вместе с Патроном мы сумеем произвести впечатление на госпожу Пелу».
Она засыпала на спине, вытянувшись под свежими простынями, а чёрная головка гадкого мальчишки тем временем покоилась на её левой груди. Она засыпала, а Ангел иногда – но, увы, так редко – будил её на рассвете.
На второй месяц их уединённой жизни действительно появился Патрон: с огромным чемоданом, маленькими гантелями весом в полтора фунта, в чёрных шароварах, дешёвых перчатках и ботинках со шнуровкой, – Патрон, говорящий голосом молоденькой девушки, с длинными ресницами, настолько загорелый, что кожа его напоминала кожу чемодана, и, когда он снимал рубашку, он даже не выглядел голым. И Ангел, то злой, то вялый, то исходящий завистью к безмятежному могуществу Патрона, приступал к трудной, унылой, но весьма полезной гимнастике, бесконечно повторяя за Патроном медленные и равномерные движения.
– Раз… выдох, два… выдох, не слышу вашего дыхания… три… выдох… выпрямите коленку… выдох…
Кроны лип смягчали августовское солнце. Гравийная дорожка была покрыта толстым красным ковром, на фоне которого голые тела тренера и ученика казались сиреневатыми. Леа очень внимательно следила за уроком. В течение пятнадцати минут, когда они непосредственно занимались боксом, Ангел, опьянённый проснувшимися в нём силами, горячился, пытался нанести обманные удары и краснел от злости. Боковые удары Ангела отскакивали от Патрона, точно от стены, сам же он обрушивал на Ангела с высоты своей олимпийской славы сентенции, ещё более увесистые, чем его знаменитый кулак.
– Гм! До чего же любопытен ваш левый глаз! Не помешай я ему, и он бы в деталях рассмотрел, как сшита моя левая перчатка.
– Я поскользнулся! – бесился Ангел.
– Тут дело не в равновесии, – продолжал Патрон, – а в моральных качествах. Из вас никогда не выйдет боксёра.
– Моя матушка против, какая жалость!
– Даже если бы ваша матушка была не против, вы бы всё равно не стали боксёром, потому что вы очень злой. Злость и бокс – вещи несовместимые. Не так ли, госпожа Леа?
Леа улыбалась, наслаждаясь тем, что сидит в покое и тепле и глядит на сражение двоих полуголых молодых людей, потихоньку сравнивая их друг с другом. «Да, он красив, Патрон. Красив, точно храм. А малыш… Такие коленки, как у него, ещё надо поискать… слава Богу, уж я-то в этом разбираюсь. А талия… талия… тоже превосходна. С кем же это, чёрт побери, согрешила госпожа Пелу? А основание шеи… Ну просто как у статуи. Но до чего же злой! Когда он смеётся, он похож на борзую, которая вот-вот укусит». Она чувствовала себя счастливой, полной материнской любви и совершенно добродетельной. «И всё же мне придётся сменить его», – говорила она себе, глядя на голого Ангела в полдень под липами, или на голого Ангела утром на покрывале из горностая, или на голого Ангела вечером в бассейне с тёплой водой. «Да, как он ни красив, мне всё равно придётся его менять, меня держит только чувство долга». Она поведала Патрону о том, как холоден к ней Ангел.
– И всё же, – заметил Патрон, – он так хорош собой! И у него уже появились мускулы, которые не так уж часто встретишь у наших соотечественников – скорее у черномазых, хотя белее его, наверно, вообще человека не найдёшь. Красивые маленькие мускулы, которые не бросаются в глаза… Бицепсов величиной с дыню у него не будет никогда.
– Надеюсь, Патрон. Впрочем, я пригласила его сюда не для того, чтобы сделать из него боксёра.
– Естественно, – соглашался Патрон, опуская длинные ресницы. – Надо считаться и с чувствами.
Подобные откровенные намёки всегда приводили Патрона в смущение, особенно если Леа при этом пристально глядела на него и улыбалась по-особому.
– Конечно, – повторял Патрон, – если он вас не удовлетворяет…
– Не вполне, – смеялась Леа, – но я нахожу удовлетворение в моём полнейшем бескорыстии, как, впрочем, и вы. Патрон.
– О! Я…
Он и боялся и жаждал вопроса, который обязательно за этим следовал:
– Всё по-прежнему, Патрон? Вы не сдаётесь?
– Не сдаюсь, госпожа Леа, сегодня с дневной почтой я снова получил письмо от Лианы. Она пишет, что она одна, что у меня нет никаких оснований упорствовать: она прогнала обоих своих приятелей.
– Так что же?
– Мне кажется, она лжёт… Я не сдаюсь, потому что она тоже не сдаётся. Она говорит, что ей стыдно иметь дело с мужчиной, у которого есть профессия, и особенно такая профессия, которая обязывает вставать на рассвете, каждый день тренироваться и давать уроки бокса и гимнастики. Как только мы встречаемся, так сразу же начинается скандал. «Можно подумать, – кричит она, – что я не в состоянии прокормить человека, которого люблю». Это хорошее чувство, не спорю, но мне это не подходит. У каждого свои странности. Как вы совершенно правильно говорите, госпожа Леа, у меня тоже есть чувство долга.
Они беседовали вполголоса в тени деревьев, он – голый до пояса, мускулистый и застенчивый, она – вся в белом, румяная, цветущая. Оба они очень дорожили своей дружбой, рождённой общей склонностью к простоте, здоровью и своего рода благородству простолюдинов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42