Мой друг стал на колени передо мной, и я знаю: эта его настойчивая просьба отныне не даст мне покоя. Я улыбаюсь ему, почти вплотную приблизившись к нему, словно я не говорю этих слов, продолжая любовную игру. И вдруг во мне вспыхивает желание сделать ему больно, чтобы он тоже немного пострадал… Но он такой ласковый и так далёк от моей печали! Зачем нагружать его ею? Он заслуживает лучшего…
– Бедненький мой… Не сердитесь, не грустите! Да, я вас люблю, я люблю тебя! О! Я тебя люблю… Но я не хочу тебе этого говорить. Ведь я очень гордая! Если бы ты только знал, какая я гордая!
Склонив голову ко мне на грудь, он закрывает глаза, он принимает мою ложь с нежной доверчивостью и продолжает слышать мои слова «Я тебя люблю», хотя я уже молчу.
Странный груз отягощает мои руки, те руки, которые так долго ничего не держали. Я не умею баюкать такого большого ребёнка. Боже, какая тяжёлая у него голова!.. Но пусть он отдыхает у меня на руках, уверенный во мне!
Уверенный во мне… Ибо в силу широко распространённой психологической аберрации он ревнует меня к настоящему, к моему бродячему будущему, но он с полным доверием прикорнул у этого сердца, которое столько лет принадлежало другому. Мой честный и неосмотрительный возлюбленный не думает о том, что он делится мною с моим прошлым и что ему так и не изведать того высшего торжества, когда можно сказать: «Я приношу тебе радость, боль, которых ты не знала…»
Вот он, прильнувший к моей груди… Почему именно он, а не другой? Не знаю. Я склоняюсь над его лбом, мне хотелось бы защитить его от самой себя, просить у него прощения, что не могу ему дать даже своего исцелённого сердца, раз уж не нетронутого. Я хотела бы оградить его от зла, которое могу ему причинить… Да! Марго это предсказала, истерзанная кошка возвращается на живодёрку… Правда, на этот раз на отдохновенную живодёрку, которая совсем не похожа на ад, а скорее подобна кипящему чайнику на семейном столе…
– Проснитесь, дорогой!
– Я не сплю, – шепчет он, не поднимая своих красивых ресниц. – Я дышу тобой…
– Где вы собираетесь меня ждать, пока я буду на гастролях: в Париже или поедете в Арденны, к вашей матери?
Он поднимается на ноги, не ответив, и рукой приглаживает растрепавшиеся волосы.
– Почему вы молчите?
Он берёт лежащую на столе шляпу и направляется к двери, опустив глаза и не проронив ни слова. Одним скачком я оказываюсь рядом с ним и хватаю его за плечи.
– Не уходи! Не уходи! Я сделаю всё, что ты хочешь!.. Вернись! Не оставляй меня одну! Ой! Не оставляй меня одну!..
Что это со мной случилось? Я вдруг превратилась в мокрую от слёз тряпку… Я почувствовала, что вместе с ним от меня уходят теплота, свет, эта вторая любовь, правда, перемешанная с ещё горячим теплом первой, но такая мне дорогая, на которую я и надеяться не смела… Я повисаю на руке моего друга, как утопающая, и, заикаясь, всё твержу, не слыша, что он говорит:
– Все меня бросают! Я совсем одна!..
Он, который меня любит, прекрасно знает, что для того, чтобы меня успокоить, не нужны ни слова, ни рассуждения. Баюкающие руки, тёплое дыханье, когда бормочешь невнятные ласковые слова, и поцелуи, поцелуи…
– Не глядите на меня, мой дорогой! Я некрасивая, ресницы потекли, нос красный… Мне стыдно, что я такая дура!
– Моя Рене! Маленькая моя, совсем маленькая, каким скотом я был!.. Да, да, настоящим скотом!.. Ты хочешь, чтобы я тебя ждал в Париже – буду ждать в Париже; хочешь, чтобы я поехал к маме – поеду к маме…
Смущённая своей победой, я уже сама не знаю, чего хочу.
– Послушайте меня, дорогой Макс, вот что надо сделать: я уеду одна – с чувством побитой собаки… Мы будем писать друг другу каждый день. Мы будем вести себя героически, не правда ли? И дождёмся прекрасного дня, пятнадцатого мая, который нас соединит.
Мой герой с унылым видом покорно кивает.
– Пятнадцатого мая, Макс!.. Мне кажется, – продолжаю я, понизив голос, – что в тот день я кинусь к вам, как кидаются в море, с той же осознанной неотвратимостью…
От его объятий и взгляда, которым он мне отвечает, я чуть не теряю голову:
– Послушай, в конце концов… если мы не сможем ждать, что ж, ничего не поделаешь. Ты приедешь ко мне… Я позову тебя… Теперь ты доволен?.. Ах, вообще-то героизм – это идиотство, а жизнь так коротка!.. Договорились?.. Тот, кто будет уж совсем несчастным, приедет или позовёт к себе… Но мы всё же попробуем, потому что… Медовый месяц в вагоне… Ну, ты доволен?.. Что ты ищешь?
– Я хочу пить, просто умираю от жажды. Позови Бландину.
– Она не нужна. Подожди минутку, я сейчас всё принесу.
Счастливый, успокоенный, он позволяет мне подать ему стакан. Я гляжу, как он пьёт, словно он оказывает мне этим великую милость. Если он захочет, я стану завязывать ему галстук и решать, что дать ему на обед, и приносить шлёпанцы… И он сможет спросить меня хозяйским тоном: «Куда ты идёшь?» Была самкой и вот опять оказываюсь самкой – себе на радость и страданье…
Сумерки не позволяют разглядеть моё лицо, наспех приведённое в порядок, и, усевшись к нему на колени, я разрешаю ему прижать свои губы к моим, ещё вздрагивающим после недавних рыданий. Я поцеловала его руку, которая скользила с моего лба к груди. Я снова оказываюсь в его объятьях, чувствую себя в его нежной власти и тихо жалуюсь на то, чему помешать уже не могу, да и не хочу…
Но вдруг я рывком вскакиваю, несколько секунд молча борюсь с ним, и. наконец, мне удаётся вырваться.
– Нет! – кричу я.
Я чуть было не сдалась, прямо тут, на диване. Его натиск был таким неистовым, таким умелым!.. Теперь, уже вне опасности, я гляжу на него без гнева и позволяю себе только такой упрёк:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63