Я прожила немало отвратительных недель, когда всё казалось мне бессмысленным и раздражало меня оттого, что, как только я попадала в новый город, мне не надо было больше выяснять, на какой улице находится мой мюзик-холл и в котором часу здесь назначаются репетиции и спектакли… По правде говоря, именно в это время, а не когда я выступала в мюзик-холле, я едва не стала подобной, скажем, мисс Эркулия, женщине-пушке, которая говорила своим унылым голосом:
– Все населённые пункты неотличимы друг от друга, повсюду есть зал, в котором можно работать, захудалая гостиница, чтобы спать, и забегаловка, чтобы есть мясную солянку по-мюнхенски…
Я боролась, я копалась в себе: «Неужели я тоже до этого дойду? Неужели и для меня, для меня не будет иной жизни, кроме как жизнь этого заведения, В котором я работаю? Неужели я дойду до этого?» Моё честолюбивое «я» означает: «Я, остро реагирующая на всякий красивый пейзаж, на ВСЯКИЙ красивый пёстрый шарф на улице, на осеннюю ржавую листву, я, просвещённая, образованная…»
Но покой возвращается, он всегда возвращается с течением времени. Я ни к кому не обратилась, не считая – мысленно – Максима Дюферейн-Шотеля, потому что мне надо было воззвать к тому, о ком я больше всего сожалею, и Брага, моего друга Брага, мою «скорую помощь», которую вызывают при несчастном случае, мой черепаший панцирь, который предохраняет меня от ударов. Но один из них мечется по белу свету, стараясь выжить, а другой нашёл себе жену, и я от него отреклась.
Покой всегда возвращается, лишь бы платить за него не скупясь. Всякий раз я плачу, или отступаюсь, или сдаю позиции. Небольшая прогулка по городу и вслед за тем рано утром – отъезд, невыносимый по чувству тревоги и какой-то унылости. Такая реакция уже вошла в привычку, я прибегаю к ней, как к некоему очищению, кстати и некстати. Вот например: Жан и Майя ссорятся, Массо ещё больше усложняет ситуацию, и я срываюсь с места и тут же уезжаю. Браг просит меня остаться в Женеве, но мадемуазель Карменсите это, видите ли, не по нраву, да и меня раздражает присутствие мадемуазель Карменситы. Всё очень просто – я уеду. Это очень удобный выход, особенно для других, которым не приходится трогаться с места.
…Да, я рассуждаю очень разумно и о тех, и о других, и о самой себе, у меня нет недостатка здравого смысла. Но вот зато у меня не хватает легкомыслия, я всё понимаю всерьёз, как старые девы. Внимание Одинокого Господина мне в тягость, равнодушие Брага я превращаю в драму, а из-за минутного чувственного порыва Жана я уже, чёрт меня подери, решила, что он швыряет к моим ногам свою жизнь.
Три белых лебедя отдыхают у набережной, однако они не спят: я вижу, как они слегка сгибают и разгибают свои шеи и плавают, не сдвигаясь с места, по еле колышущейся, рябой, отливающей тусклым золотом воде. Интересно, когда они спят?.. Этот пейзаж с чёрной водой и гирляндами фонарей мне мил, потому что он мне уже давно знаком, стал почти родным. Покидая его, я поеду искать другую столь же знакомую декорацию, где церковный шпиль, профиль горы, даже просто оживлённая улица и приветливое лицо хозяина гостиницы, который обратился бы ко мне по имени, дадут мне хоть на час иллюзию того, что я не приехала, но вернулась.
Омнибус отъезжает от гостиницы через полчаса. Верная своим старым привычкам, я заранее уложила и замкнула оба своих чемодана и дорожную сумку, чтобы не портить себе удовольствия и спокойно позавтракать, методично намазывая масло на хлеб и выскребая мёд из горшочка. Озеро сегодня цвета больного жемчуга, ещё бледнее, чем небо, в котором вот-вот сквозь густую дымку пробьётся солнце. Удачное утро для отъезда…
– Войдите!
Мне принесли счёт и письмо, письмо едва заклеенное и вовсе не от Брага…
«Я внизу, в холле. Мне хотелось бы с Вами поговорить. Можно к Вам подняться? Жан».
– Подождите… Гарсон, гарсон! Вы что, не можете подождать ответ? Что за ужасное обслуживание! Скажите этому господину… Нет, я сама спущусь… Впрочем, нет, вы отнесёте записку… Подождите минуту в коридоре, я вас позову…
Есть от чего потерять голову, а мне показалось, что в черепе у меня подул сквозняк от уха к уху. Я хватаю перчатки и почему-то снова швыряю их на стол, потом поднимаю с пола валяющиеся мокрые полотенца и зашвыриваю их в ванную комнату, покрываю постель, гляжу на себя в зеркало, решительно неспособная связать две мысли, – и во время этой минуты полной растерянности я чувствую, ЧТО в проёме раскрытой двери кто-то стоит и наблюдает за мной, и, обернувшись, вижу, что это не Жан, а Массо.
– Массо!.. Что вы здесь делаете?
Он в визитке, в серых лайковых перчатках с внутренними швами, похожими на женские, которые носят только по торжественным случаям. Он ждёт, прижимая к груди фетровую шляпу, которая ему мала. Вид у него крайне экстравагантный, но при этом выражающий глубокое почтение.
– Что происходит? Ну что же вы не входите? Жан внизу?
– Нет, мадам.
– Как это понять?
Массо входит в комнату, кладёт на стол шляпу, снимает перчатки с маленьких, прямо-таки детских ручек и нервно потирает их.
– Его нет внизу. Ибо, если бы он был внизу, то был бы уже наверху, а если бы он был наверху, я не мог бы вам ответить, не греша против истины: «Да, мадам, он внизу». Таким образом, одно из двух…
Я раздражённо прерываю Массо:
– Нет, хватит! Прекратите! Мне некогда играть с вами в ваши дурацкие игры! Почему вы здесь?
Массо поднимает брови и кладёт руку на воображаемый эфес шпаги.
– Почему я здесь? Потому что я вас люблю!
– Идиот!.. Значит, это письмо написали вы? Вас что, очень забавляют… такого рода мистификации? Обратите внимание, что я употребляю вполне вежливое слово!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62