Может ли она выйти из этой комнаты, дома?
Может ли она отойти от себя, оставив распахнутой дверь, окна?
Снится, наверно, да нельзя никак.
Камешек подложить под дверь, поминутно скашивая взгляд в зеркальце обратного вида. Где-то поблизости быть. Она ищет близости. С кем - с отцом?
Среди мужчин ее не было сверстников. И теперь, когда жизнь истончилась, возраст ее мужчины окунается в старика.
Она ищет большей близости, чем можно ждать от отца.
Она провоцирует. Она разворачивает мужчину глаза в глаза, она делит его, складывая с собой, скрадывая расстоянье, отношенья утрачивают средний род, шар выскальзывает из-под ног, девочка теряет отца, теряет девочку.
Нет, она достаточно осторожна, она слишком умна, чтоб, однажды обжегшись, еще повторять этот опыт.
Шар под ногами и руки в свободном струеньи над головой.
И рядом, вполоборота, отец, этот солнцем просоленный грот с его тихой прохладой в груди.
И - не терять равновесья.
Остальное все - сны.
Спи, - она шепчет, свернувшись калачиком на холодной пустынной кровати, - спи, - шепчет себе, и к утру проступает ее детское, обхваченное ладонями лицо с бессонно моргающими глазами.
Вразброс. Всё вразброс о ней. Нигде ее не застать так, чтоб сказать: вот.
Как рыба в реке плещет: там, там... голову повернул на звук - нет ее, лишь круги расходятся и солнце закатывается за верхушки, в глазах темнеет, радужные круги.
Лицо, например. Попробуй его увидь, а оно - вот, прямо у ресниц твоих, чуть снизу, льнет и - нет его, нет его меж твоих ладоней.
"А ты уверен, что меня обнимаешь?" - говорит, и - вот ее губы, чуть приоткрытые, подрагивающие - у твоих.
Лицо... Но оно начинается где-то не здесь, не там, где лицо. А в стороне, далеко в стороне от нее. В какой? За пределами видимости.
А потом на подступах проступает ее подчеркнутая осанка, как парусок, ускользающий по водной глади. Галсами, эллипсами ускользающий. Со спины, с чуть приподнятым плечиком и отведенной в сторону головой. Импульсивным скольженьем, с замираньем и вслушиванием - не поворачивая головы - затылком. И - плавным рывком вперед с легким креном.
И этот импульс рывка - весь - внутри нее; тишь вокруг, ни дуновенья.
И это скольженье и ускользанье - не от поверхностности ее, а оттого, кажется, что задержись она чуть на дольше в своем замирании и - не то чтоб она начала бы тонуть, а сама эта гладь, с ней срастаясь, взошла б и ее поглотила.
И она это чувствует пяткой и скользит налегке. На воздушной подушечке.
Легче. Легче дыши, живи, перемещайся, не приставляй к ноге ногу, перебирай ими - пятками, ладонями, взглядом, поддерживай игру света, трепет, мерцанье, танец.
Не фокусируй луч сквозь увеличительное, не прожигай дыры. Не оставляй следов.
Неоставляйследов - вот ее позвоночник, по букве в каждом ее позвонке.
Не понимаю. Вглядываюсь в ее спину - увядающей девочки, так и не ставшей ни женщиною, ни матерью, - и не понимаю, и взгляд отвести не могу.
Значит, не человека?
Или не значит?
И потом - увядающей? Где? Где ее возраст? Разве только в ладонях и пятках, в этом белом пепле сгоревших рукописей.
Но это не ее ладони. За одну жизнь такие узоры не проступают.
И не ладонь - как стекло растресканная земля, смеркающийся в отблесках солончак, меркнущая жаровня александрийской библиотеки.
Нет, не ее ладони, не ее подошвы, в них не ее жизнь. Это род ее так проступает, как деготь, родимым пятном.
Как родовое именье, как сад расходящихся тропок, как амок, как гемофилия.
Мир отвечает тебе тем, что ты в него вкладываешь, - говорю. Она с еле заметной досадой передергивает губами, не отвечает, не хочет слышать. Огибает тебя, косо принюхиваясь, как лиса к капкану.
Лисье у нее лицо.
И бег лисий.
Они медленно входят в воду, погружаясь по миллиметру так, что кажутся неподвижными. И вся нечисть на них пятится от воды, взбираясь вверх к островку холки и оттуда - к задранной голове, к лицу, медленно погружающемуся, спеленатому этой кишащей нечистью, и, очи заплющив, исходя дрожью от нестерпимого зуда, они удерживают этот махровый рой на губах, на кончике носа и в последний миг резко зануривают голову, оставляя на поверхности нефтяное пятно этой нечисти, и выныривают в оглядке, выгребая к берегу эластичной петлей по течению.
Она медитирует по пятницам.
У нее аллергия на супермаркеты.
Ее воротит от людской пены.
Она пьет оттенки незримого.
Ее привлекают лица.
Она разглядывает этнографические фотоальбомы, лежа на животе, на полу, ночью.
Ландшафты лиц. Лунные, кратерные, терракотовые, чернью по серебру.
Она выбирает столик в кафе, вдвинутый в полутьму, спиною к стене, с обзором.
Лиц почти нет, реликты, два-три на город.
Почти нет, как и еды в ее холодильнике: красное с белым - помидорные ягодки и моцарелла. Келия холодильная.
Она ходит в Альпы. Одна.
Она отсиживается в монастыре. Ее смирение паче гордыни. Она не прощает.
Душа у нее крохотная, как жемчужина на непроглядном дне.
Ее завораживает детская улыбка смерти, свет в тумане, его растерянно близорукие переходы, она любит Венецию.
Она любит лишайные высолы на руинах.
Она выуживает губами эту последнюю рыбную косточку света, тающего над горизонтом.
Она оглаживает эти старческие наросты на деревьях, эти волдырчатые маски, похожие на распухшие ужаленные лица новорожденных.
Она танцует в комнате, когда одна.
Ее не видят книги, они задернуты занавеской.
Она танцует в безжизненном молоке.
Она знает, как держать себя. И тебя.
Она светская серна. Она чует тебя за три поворота.
У нее манок в ключице - той, чуть приподнятой.
У нее жгучая уязвимость, но концы ее все в воде, а вода - где?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81