Жаль только сознание младенческое.
— При чем тут это. Ей нужно как-то помочь. Защитить ее от матери.
— Есть хочешь?
— Угу.
— Запеканку разогреть?
— Угу. Так что теперь Ларуське делать? Травиться?
— Ларисе что делать не знаю, а тебе я вот что скажу. Если такое случится с тобой, пожалуйста, не устраивай из этого трагедии: не травись, не топись, не делай аборта. Искалечишь себя по глупости, потом будешь каяться.
— При чем тут я? Со мной ничего не может произойти. Нужно спрятать Ларуську, чтоб ее не достали пухлые ручки в ямочках.
— Мы не можем вмешиваться в чужую семью. И потом, эта плаксивая мамаша любому хребет переломит.
Любому? Даже моим маме и папе? Да кто ей даст право? У нас ведь не капиталистическая страна, где мафия запросто так убивает? И Сталина ее давно уже нет. Их время прошло. Пусть теперь сидит со своей лысой собакой у печки и никого не трогает. А если будет мучить Ларуську, я сама на суд приду и расскажу про оторванные пальцы и про все-все. Посмотрим тогда, как ей самой в тюрьме понравится.
— Ладно, мартышка, ешь, не переживай. И не забудь, пожалуйста, завтра съездить к бабушке.
— Бабушка, давай я тебе полы вымою.
— У меня и без тебя полы чище вашего. Это вы привыкли жить как в хлеву. А я — болящая-неболящая, а чистоту завсегда соблюдаю. Ты б лучше у себя прибиралась. А то стыдно людей. Кто придет, сразу скажет: мать — доцент медицины, а в доме — хавос.
— Кто к нам придет? Давно уже никто не ходит.
— Это раньше не ходили, потому что батька твой сидел там как сыч, машинкой стучал. А теперь будут ходить.
— Почему «теперь»?
— Потому что теперь он, слава богу, оттудова вылетел.
— Не вылетел, а уехал в Москву. Его пригласили ставить новую программу в московском цирке.
— Как же, «пригласили»! Поехал бы он отсюдова, дожидайся! Разведенные они! Все по закону.
— ОНИ С МАМОЙ БЫЛИ В СУДЕ?!
— Как же, придет он! Даже в суд не соизволил явиться! Схватил, как голодранец, свой чемоданишко, покидал барахло и фьють в Москву. С родной дочерью и то не простился. А все почему? Стыд глаза ест!
— Бабушка!
— Ох-хо-хо, сиротинушка ты моя! Наплодят детей, ироды, а потом бросают по всему белу свету!
— Перестань!
— Ну, ничего. Тебе сейчас сколько? Шестнадцати нет? Обязан алименты платить. Не захочет по-хорошему высылать — в евонную организацию напишу!
— Бабушка!
— Что «бабушка»? Я об тебе, глупой, пекусь. Иди-ка лучше, поставь чайник. И посмотри в буфете, у меня там непочатая банка клубничного варенья. Попьешь с вкусненьким.
Значит, развелись. Все кончено.
Ой, а что они у себя на работе скажут? Промолчат? Скроют? Суд, наверно, нельзя скрыть. А если расскажут, все начнут лезть: что да как… Еще, чего доброго, на собрании перед всеми станут разбирать.
— Добрый день, Анна Григорьевна.
— Чего бабка-то? Жалуется?
— Говорит, спина болит.
— То-то и болит. К старости завсегда чегой-нибудь болит. Стариков жалеть надобно. Сами, прости Господи, когда-нибудь состаримся. Некому будет воды подать.
— Почему «некому», мы же ездим.
— И правильно делаете. Мне твоя бабка хоть и чужая, а все равно сердце болит. Позавчерась вот пирожки пекла, подзачерствели малость, но хорошие. Нечто разогреть тебе?
— Спасибо, не стоит беспокоиться.
— Чего «спасибо»? На магазинном-то долго не протянешь. А старики особливо любят домашненьким побаловаться. Неси бабке чайник, я мигом разогрею.
Вечно Анюта пристает со своей услужливостью. Противно чувствовать, что ты ей чем-то обязан.
— Бабушка, будешь Анютины позавчерашние пирожки есть?
— А и ладно. Хорошо поесть горяченького. Конечно, супротив моёва, ейные пироги никуда: добра вбухает много, а они колом стоят. То ли дело у меня: не пирожки, а пух. В Калинине все начальники мужа ели и нахваливали. Жить, внуча, надо по-умному: сначала, чтоб обуть-одеть, чтоб прилично было, потом комнату уютом обставить, а уж последнее — об еде думать. Брюху-то что ни дай — все смолотит.
— Это показуха.
— Человек не в лесу живет, а среди людей и должен за хорошими людьми тянуться.
— Кто же это у тебя «хороший»?
— Тот, кто культурный и хозяин.
— Культура и хозяйство — разные вещи.
— Это у вас разные, потому как турками живете.
— Э-э-э, из-за чего сыр-бор? Пирожков с капустой покушать не желаете? Да вы тут как баре, с клубничным вареньем чаевничаете.
— Садись, Анюта, наливай себе покрепче. Ты ведь — транжирка у нас, заварку, как деготь пьешь.
— А чего их, деньги-то, беречь? Было б здоровье, а деньги всегда найдутся. Эх, мне б годков пять стряхнуть, я б еще и замуж выскочила.
— Охота бабам хомут себе на шею вешать, мужнины портки стирать. У нас вон на Лесном соседки совсем из ума выжили: навезли из деревни мужиков, теперь стерегут их, к каждому кусту ревнуют.
— Это — смотря, какая женщина. Взять, к примеру, вашу дочь: молодая, цветущая. Чего ей одной вековать?
— Я ж вот живу — и ничего.
— Вы — другое дело, у вас возраст не тот. Конечно, вашей дочке не всякий мужчина подойдет, а видный — с квартирой, машиной.
— Ты уже, Анюта, который раз об этом разговор заводишь. Если есть кто на примете — выкладывай, а нет — так и языком нечего попусту молоть.
— Может, и есть…
— Да уж и видно, что тебе не терпится.
— Мне-то чего? Мне лишь бы хорошим людям хорошо жилось. Жалею я всех. Вот у нас тут в парадном старушка живет. Совсем слепенькая стала. Ну, другой раз забежишь к ней: помочь чего или так, поболтать. Скучно ей одной.
— Чего ж она одна? Детей, что ли, нет?
— Есть. Сын разведенный. Видный такой мужчина: высокий, волосы седые, вьющие. На «Волге» подкатит, что твой барин.
Ну, как им не стыдно?! Люди только что пережили трагедию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186