— Ты, наверно, хотел, чтоб я лилии Алке передала?
— Обойдется. Я ей их столько перетаскал. Значит, к двенадцати подойду к третьей двери. А ты смотри, спи одетая.
Подумаешь, позвали на лошадях покататься — так от радости в зобу дыханье сперло! Нет того, чтобы сказать: а как же Нина? Без Нины не поеду. Нет, про подругу даже не вспомнила. Ой, вон девчонки с вениками идут, как же я скажу про ночное? И про лилии? Белый цвет — дружба. Может, Алке не нужна дружба Богданова?
— Эй, «ашники»! Какой счет?
— Три — два! Ваши продули! Ха-ха, зря за цветочками бегали!
— Да ладно, это мы вам фору даем.
— Слушай, откуда у тебя такие лилии?
— Богданов принес.
— Ну, теперь берегись — тебе Алка все глаза выцарапает.
— Белый — цвет дружбы.
— Она тебе и за дружбу, и за ревность, и за любовь — за все покажет.
— Пошли спать, старухи, нам завтра в полшестого на кухню.
— Во сачковая неделя будет! Отожремся…
— Да уж, это не телят за хвосты из чужих огородов вытаскивать.
— И не навоз босоножками на ферме месить.
— И не парным молоком давиться, бр-р-р.
Как же я не подумала, что на лошадь залезать придется? Лошадь ведь — она огромная: спереди кусается, сзади лягается, а посередине толстая, как бочка. Если б, скажем, в конюшне стул был, тогда можно было бы его приставить к лошади и залезть. А так — повиснешь сосиской поперек спины, а она голову повернет и куснет за ноги.
— Ты чего не раздеваешься?
— Холодно.
— Спи, завтра знаешь, сколько посуды придется перемыть.
Хорошенькое дело «спи», если завтра узнают, что я одна с мальчишками по ночам шляюсь, та-акие сплетни пойдут! Может, даже и к лучшему, если лошадь меня со спины сбросит или копытом долбанет, про больного человека не станут болтать.
— Эй, ты спишь?
— Не-а.
— Выходи, уже пора. Куртку надень — холодина тут.
— Ой, что это за пар?
— Туман. Не видела, что ли?
— Такого — нет. Прямо как в парилке. В ледяной парилке.
Вадька с Мишкой уставились, глаза по плошке. Будто никогда девчонку не видели. Дураки.
— На хлеб… Да не ешь ты его, это для лошади.
Тоже дура. Лошадиный хлеб начала жевать.
— Далеко до конюшни?
— Увидишь.
Как отрезал. Правильно. Взяли — не лезь.
— А много там лошадей?
— Увидишь.
Вот напала болтливость. Как икота. Зуб на зуб не попадает, а рот не могу закрыть.
— А кого там больше: самцов или самок?
Ржут. Дураки. Я и сама знаю, что они мерин и кобыла называются, но некрасиво звучит.
— Постой здесь. Сейчас пригоним. И не жуй хлеб, ничего и так уже не осталось.
Все. Взяла себя в руки. Прекратила дрожать. Стиснула зубы. И сосредоточилась на одном: не дам, не дам себя сбросить! Руками-ногами вцеплюсь — не посмеет!
— Чего ты в забор вцепилась? Иди сюда. Мы тебя во-он на того старпера посадим. Он не шибко резвый.
— Мишка! Давай ее на Гнедка подкинем.
— Гнедко, Гнедко, хороший! На хлебушка!
— Мишка, давай на раз-два!
— Раз-два-ап!
— Ну, чего ты на живот улеглась?! Ногу-то перекидывай!
— Давай, Мишка, еще раз!
— Знаешь, Богдан, я не нанимался всяких дур на лошадь затаскивать! Она мне своим сапогом в глаз заехала! Вон и Гнедко от нее пердит с натуги.
— Да брось ты, человек никогда лошади не видел. Давай последний раз, ну!
— Раз-два-ап!
— Села? Уздечку держи. Да не вцепляйся ты, рот коню раздерешь!
— Ну, пошел! Пошел! Но-о!
До чего жутко сидеть на живом существе. Кажется, я сползаю на бок. Или это лошадь боком идет? Нет, лошадь стоит. Ее ничуть не беспокоит, что все уехали. Дорогу-то она хоть знает?
— Но-о, слышишь, лошадушка, но-о!
Ай! Так не честно! Нужно было предупредить! Я же не знала, что лошадь может так резко голову опустить! Теперь осталось только пол-лошади! Я на пол-лошадях ездить не умею!
— Гнедко хороший. Хороший. Подними головку, а?
— Ты куда запропастилась?
— Он ехать не хочет.
— Ладно, садись позади меня и держись. Мишка с Вадькой уже за мостом.
Знала бы лошадь, что я дочь циркового артиста, заржала бы. А чего ржать? Во всех кино спина у лошади ровная, как диванный валик. А на самом деле сядешь — не обрадуешься. Спасибо, хоть Богданов не смеется.
— Вы всю смену конюхами будете?
— Угу. Больше никто с лошадьми не умеет.
— И что вы делаете?
— В ночное ходим. На кухню и на ферму воду с реки возим. Вчера поливщиков на капустном поле водой снабжали.
— А когда бараки строили, кто хуже всех работал?
— Тебе-то что?
— Та-ак.
— Все нормально работали.
Не хочет говорить. Но все-таки с Пшеничным у них что-то произошло. Я же чувствую. Надо будет потом еще раз осторожненько подкатиться.
— Сто-ой! Приехали. Спрыгивай, я подержу.
Какой нереальный лес! Как в черно-белом кино. И туман клубится над чертовым варевом. Звуки подкрадываются со всех сторон. Ближе, ближе! Трава высокая, мокрая, ноги вязнут!
— Гнедок, можно я около тебя постою? Пожалуйста, не кусай меня. На, Гнедок, корочку. Спасибо, что у тебя губы живые, теплые.
— Ты чего тут стоишь? Наши вон костер развели, картошку пекут. Оставь коня, пошли.
Хорошо как у костра. Даже мальчишки злиться на меня перестали. Неужели они целую ночь у костра так сидят? Вряд ли. Скорее всего они скоро уснут. Тогда можно будет расспросить у Богданова, что же тут произошло в мае.
— Вкусная картошка?
— Угу. Только я вся в саже перепачкалась.
— Идем на реку, покажу, где вымыться.
Если бы Пшеничный действительно в колхозе что-то натворил, стал бы он так развязно держаться? Стал бы претворяться, что старожил, и все тут знает?… И шуточки скользкие отпускать: «Мы в женских туалетах дырок навертели для удобства обозрения»?
Но если он ничего не натворил, то почему так старательно избегает меня? Почему так демонстративно увивается за Риткой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186