Я-то ее почти четыре года знаю, и то не могла даже представить себе, что может произойти из-за какой-то ерундовой карты?
— Так ты сдашь мою карту?
— Не знаю, неудобно как-то…
— Да ладно, чего тебе возиться, я сам сдам.
И все. Несколько ничего не значащих слов, и из-за них прямо на уроке плачет учитель. И какой! Ведь она на войне партизанкой была!
— Я сам сдам…
Я даже не удосужилась в нее заглянуть.
«Я верила в тебя». Так Раиса Давыдовна и сказала: не тебе, а «в тебя»! Господи, ну кто в школе не списывает — он, она, они? Как можно верить в гусениц, которые еще неизвестно когда превратятся в людей? «Считала тебя человеком кристальной чистоты»… Кого? Меня? Лгунью и обманщицу, которая полгода получала оценки не за свой труд? «Воспользовалась моим слабым зрением и решила выставить перед классом на посмешище: смотрите, мол, как эта, выжившая из ума, училка не заметит, что ей подсунули чужую работу» — такое мне даже в кошмарном сне не могло привидеться. Я в тот момент вообще не думала про учителя, я думала про Пшеничного.
«Как можно быть такой жестокой?» Не жестокой, а тупой. И поделом мне, что казнят на медленном огне.
Теперь каждый урок глаза Раисы Давыдовны смотрят мимо меня в стенку. Я для нее хуже, чем фашистский предатель. Я — ПУСТОТА. Страшная пустота, в которую скатились ее долгие годы жизни и труда.
— Ты чо плачешь? Не бери в голову. Подумаешь, пара по истории. Тебя даже дома и ругать-то не будут.
— Ларусь, ты не понимаешь…
— Очень даже понимаю, я тоже в последнее время плаксивая стала… Мать что скажет — у меня сразу в носу начинает свербеть. Жуть. Но я себе распускаться не позволяю, чуть что — командую: три к носу! И ничего, помогает.
— Мне теперь ничто не поможет.
— Наплюй. Ты лучше вот что скажи: ты двадцатого ко мне придешь?
— Зачем?
— Ну вот, «зачем», у меня же в субботу День рождения. Все сделаем как у Ларки. И ребят тех же пригласим. Кроме нахимовца, конечно.
— А твои родители?
— Я матери намекнула, она обещала, что увезет отца в гости. В общем, не боись, все чин чинарем будет.
До чего же я противна сама себе. И самое отвратительное это то, что, прекрасно зная, чего стоит Пшеничный, я все равно буду ловить каждый его взгляд, каждое незначительное слово. Ловить не умом, не сердцем, а кожей.
Обидно, что нельзя подчинить себе даже такую примитивную вещь как кожа…
«А за окном то дождь, то снег, и спать пора, и никак не уснуть. Все тот же двор, все тот же смех, и лишь тебя не хватает чуть-чуть». Между прочим, «тебя» — это вовсе не Пшеничного. Вернее, не только Пшеничного. Мне не хватает всех вообще и каждого в отдельности. И не «чуть-чуть», а очень основательно.
Глупо, если кому сказать: мне дома не хватает, не хватает родителей, друзей, праздника, школы, любви… Прямо как хлеба в блокаду. Люди рядом, а их не хватает. «А за окном то до-ождь, то сне-ег…» Из-за чего, собственно, я тут подоконничные страдания развожу? Чего хочу?
Горький сказал, что человек создан для счастья, как птица для полета. Значит, счастье это нечто естественное. Крылышками хлоп-хлоп — и в небо! Ну, попробуй!
Хлоп— хлоп -и кубарем вниз!
— Не слышишь, что ли, тебе по телефону трезвонють!
— Спасибо, Ксения Никитична.
— Не «спасибо», а самой надо к телефону подходить. Ноги-то, чай, не отвалятся!
— Ларусь, ты? Тебе вчера за наш сабантуй не попало?
— Это не телефонный разговор. Ты не могла бы ко мне сейчас придти?
— К тебе?! Сейчас?! Это из-за вчерашнего?
— Я не могу разговаривать.
— Но ведь у нас и вправду ничего такого не было.
— Скорее!
— Хорошо.
Так и чувствовала, что нам этот дурацкий День рождения боком выйдет. И хоть бы было из-за чего расплачиваться. А то всего лишь нелепое подражание, так называемой, современной молодежи. Ни уму, ни сердцу.
— Здравствуйте, мне Ларуся сказала, что вы…
— Проходи, деточка проходи,. Посмотрим, насколько честные подружки у нашей Лорочки. Учти, я все знаю. Так что тебе же лучше не запираться.
— Я не запираюсь.
— Вот и прекрасно, рассказывай. Только не ври.
— Но у нас правда ничего не было.
— Ничего?! А вино?! А Рок-н-ролл?! А Мальчики?!
— Просто дурацкая игра.
— Игра?! Четырнадцатилетние соплюшки напиваются, занимаются развратом, и это называется игрой.
— Мы не пили.
— Кто же пил? Сама же сказала, что вино было.
— Не знаю.
— Может, скажешь, и рок-н-ролл не танцевали?
— Танцевали. В шутку.
— Нечего сказать, хороши у вас шуточки! Может, и по углам обжимались тоже в шутку?
— …?
— Что ты молчишь? Попалась? Думаешь, взрослых нет, все шито-крыто будет? Ошибаешься, милая. Я под тобой на три метра вижу.
— В трех метрах под нами наносные отложения.
— Что-о?! Не родилась еще умница, чтоб меня обманывать! У меня и не такие сопли по скамейке размазывали!
— По какой скамейке?
— Вот по такой скамейке! Ходишь за этими дрянями, ходишь, ничего для них не жалеешь: только растите честными, только не обманывайте. Нет, стоит отвернуться, как они нашкодничают и тут же отвертятся.
— Мы не…
— Молчать! Я не позволю!
— Зачем вы так…
— А-а-а, сердце… умираю! Ну, чего бельма-то бесстыжие вылупили? Приятно смотреть, как человек задыхается?! Хотите, чтоб я сдохла?!!
— Может, лекарство какое…?
— Ой, рука! Рука отымается! Ларусенька, что же ты стоишь?! Капли! Грелку скорее! Уми-ра-ю!
— Лар, давай «скорую» вызовем?
— Тише ты. В комнате все слышно. Нужна будет «скорая», она сама пошлет. Знаешь, как она смерти боится.
— Смерти? Она же молодая?
— Смерти боятся не старые, а много грешившие. Капай в эту рюмку, она из другой пить не будет.
— Грешившие? Как это?
— Закручивай плотнее пробку. Теперь из-за тебя истерик не оберешься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186