— Чего там «здорового», дрыгаются перед мальчишками, выставляются, а те и рады поржать.
Спиной тоже могу видеть. Вот он разглядывает рок-н-ролльщиц, ухмыляется снисходительно… Делает вид, что все это для него детские забавы. Никак не могу вспомнить, как звали ту женщину, которая видела пальцами…
— Ларусь, тебя нахимовец приглашает.
— Ничего, пусть поближе подойдет. Никогда нельзя показывать, что только и ждешь, чтобы тебя пригласили.
Странно, ткань даже от ультрафиолетовых лучей предохраняет. А от того, чтобы тебя все видели голой, не спасает. А вспомнила — Роза Кулешова! Она сквозь стекло пальцами буквы разбирала.
— Чего у тебя такой вид, будто кошелек потеряла, а потом нашла? Идем, рок сбацаем.
— Нин, я не умею.
— Идем-идем, научу.
— Неудобно, мальчишки глазеют.
— Да пошли они на фиг. Стоят по углам, как деревенские, один Ларкин нахимовец танцует. Он тебе нравится?
— Не знаю. Он забавно движется. Как приказчик на купеческом балу.
— Нормально танцует. Их в Нахимовском даже танцевать учат. Лар, скажи.
— Правда-правда.
— Все к столу! Бабуня пирог несет! Летунчик, командуй, чтобы все не стеснялись.
Роза Кулешова пальцами даже цвета различала. А я через два человеческих тела смогу Пшеничного увидеть? Смогу. Вон протягивает руку за пирогом.
— Летунчик, доставай, бабуня ушла.
— Ого, да тут кое-что покрепче чая есть. Кто это приволок?
— Ох уж эта «нонешняя молодежь»! Разве мы в их возрасте такими были?!
— Не говори, совсем распустились: пьют, ненашинские танцы пляшут, в бутылочку играют.
— В бутылочку еще не играли.
— Не играли — так будем.
До чего же я глупая была. Ждала в обыкновенной квартире увидеть сказочный бал. А здесь все то же самое, что и в классе: все треплются и все друг от друга на тысячу верст.
— Ура! Пустая. Пошли крутить.
— Чур, я первый.
— Давай-давай, только не зафинтили ее в сервант.
— Ага! Ларка с Пшеничным!
Ушли за дверь. Неужели они там станут целоваться? Или просто подмигут друг другу и вернутся? А остальные как? Странно, что у меня нет способности видеть сквозь стену.
— Чур, я кручу.
— Только не жилить.
— Кто жилит-то? Вон горлышко на нее показывает.
— Нет, не на меня, оно в шкаф уперлось.
— Потому что ты отодвинулась.
Та— ак, теперь мне на опыте предстоит выяснить, что все делают в соседней комнате. Хорошо еще с Папковым, а не с Пшеничным.
— Слышь, иди сюда. Садись на кровать. Мне вот чего надо тебя спросить. Ты Лебедкину давно знаешь?
— Да.
— Слышь, вот ты бы так могла: в первый раз и сразу целоваться?
— Н-нет.
— Нет, ты ответь. Может порядочная девчонка так себя вести?
— …
— Молчишь? Ладно, нечего ее защищать. Я и так знаю, что она то со мной лизалась, то через минуту с этим своим нахимовцем. Скажешь, нет? Все вы девчонки такие.
Что Ларка с людьми делает? Этот неповоротливый медведь прямо как пьяный. Неужели он действительно влюблен в нее? Или от обиды ревет? Чем ему помочь?
— Ну, вы даете! Нет, вы только на них полюбуйтесь: мы их ждем, ждем, а они расселись себе на кровати и любезничают.
— Подумаешь, посидеть нельзя.
— Крути Папков. Только осторожно.
Посмотрел на меня. Первый раз за весь день рождения. Не небрежно бросил взгляд, а внимательно оглядел с ног до головы. Будто первый раз видит. Неужели он думает, что мы с Папковым целовались?
Подошел к Риткиному креслу, сел на ручку. Начал с Риткой заигрывать. Вернулась Нина с нахимовцем. Ушла Ларка с Летуновым. Интересно, хоть кто-нибудь из них целуется?
— Летунчик, опять донышко на тебя.
— А горлышко на кого? Ого, с ней я еще не выходил!
Ударило в спину чем-то горячим. Ага, это его взгляд. Злющий-презлющий. Почему? Все же с кем-нибудь выходят? Он три раза выходил. След от взгляда жжет лопатки.
Летунов аккуратно прикрывает за собой дверь. Лица его не видно, слишком близко стоит. Приподнимается на носочки. Касается мокрыми холодными губами горящей щеки. Отступает на шаг. По-мышиному выскальзывает из спальни. Остаюсь одна. Тру щеку. Ощущение мокрых губ не стирается. Бреду отыскивать в недрах чужой квартиры туалет. Запираюсь. Бр-р-р, холодно. Намоченным слюнями платком с силой оттираю щеку. Соседи стучат в дверь. Возвращаюсь в комнату. Меня никто не замечает, все танцуют. Пробираюсь к одинокому стулу у окна. Делаю вид, что листаю «Огонек». Танец кончился. Пшеничный провожает Ритку к креслу. Подходит к моему стулу. Облокачивается на спинку. Делает вид, что заинтересован журналом. От его дыхания по затылку ползут мурашки. На щеке снова появляется ощущение мокрых летуновских губ. Стараюсь незаметно стереть. Появляется озноб. Едва его сдерживаю.
— У тебя что, сердце плохое?
— Почему?
— Ногти с синеватым оттенком.
— Н-не знаю.
— Ну ладно, читай, просвещайся.
Ушел. Выбросил меня из праздника. Окно черное-черное. В нем отражаются огни люстры и яркие платья.
Наверно, я сейчас похожа на нищенку из сказки Андерсена, которая прижимается закоченевшим лицом к стеклу и заглядывается на чужую рождественскую елку. Дурацкое ощущение: я внутри и прекрасно знаю, что никакого праздника нет. И я же снаружи зачарованно смотрю на танцующие пары. И знаю, что праздник есть. Только без меня.
Сон в руку.
То— то мне в последнее время снилось, что я ищу свою комнату в лабиринте чужих коммунальных квартир. Только во сне я перепутала немножко: искать нашу комнату придется не в чужой квартире, а здесь -под завалами новой мебели.
— Пап, что это?
— Я полагаю, вьетнамский гарнитур.
— Плетеный из соломы?
— Он тебя не устраивает? Я немедленно отправлю его назад.
— Во Вьетнам?
— Зачем во Вьетнам? В магазин.
— Никогда такой мебели не видела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186