Так что ты хотела сказать?
— А танцы тебе понравились?
— Жуть. Меня от одного воспоминания о танцах скручивает как от зубной боли.
— Конечно, какие могут быть танцы, если наши мальчишки только и могут что жаться по углам да хихикать.
— Ну, тебя, все-таки, старшеклассники приглашали.
— Просто у меня волосы вьются как у взрослой, и платье мать сшила на нижней юбке. Ты бы тоже могла быть ничего, если б не Алкин причесон. Зачем ты к ней пошла, она же нарочно тебя изуродовала?
— Да нет, не думаю, чтоб она нарочно. Здесь вообще не в прическе дело. Просто я не умею танцевать.
— А если б Пшеничный пригласил — пошла бы?
— Он бы не пригласил.
— Ну, а если б?
— … Ой! Что это у вас за шкафом?!
— Опять ты за свое. Ничего там нет. Ничего, кроме еще одного пыльного ковра.
— Что-то шевелится! Дай я посмотрю! Эх вы… Так и знала, что там Пшеничный. Подумаешь, спрятался. Глупо и неблагородно.
— Чево-о! Неблагородно?! А ну держи ее, чтоб не умничала!
— Не смейте ко мне прикасаться!
— Какой тон! Скручивай ей руки.
— Не трогайте, укушу!
— Бешенная! Вяжи ее!
— Не имеете пра-ава!
— Она и вправду кусается! Может, рот кляпом заткнем?
— Пус-ти-те!
— Лучше за ноги держи!
— Лягается!
— На ноги садись. Я с руками справлюсь.
— Пус-ти-те!
— Она вырывается!
— Под кровать заталкивай!
— Она ногами уперлась!
— Пусти-те!
— Опутывай веревкой! На узел завязывай!
— Стой, кажись, она плачет. Может, развязать?
— Пусть сама распутывается.
— Что смотрите? Не стыдно? Уходите!
— Слушай, по-моему, она тебя из собственного дома гонит, а?
— Убирайтесь!
— Действительно грубит.
— Может, по новой свяжем?
— Да ну ее. Шуток не понимает. Пусть катится.
— Дураки! Дураки! Дураки! Дураки!
— Сама дура — шуток не понимаешь.
Где ботинки? Шапка? Варежки? Черт с ними варежками!
Что я по улице-то бегу? Надо шагом, а то еще подумают… С такой зареванной физиономией все равно подумают. Какие они оказались оба… Особенно Ларка. Нет, особенно он. Думает, если я в зеркальце подглядывала, то меня можно по полу катать, под кровать засовывать? Да нет, сама виновата: ведь чувствовала, что там что-то не то — нет, начала разглагольствовать. Обидно, что они так легко со мной справились. Конечно, их двое… Наверно, когда я вырывалась, у меня вся юбка задралась. Нужно было кусаться сильнее, а я… рева-корова. Нет, самое противное, что у меня нет воли. Завтра же Ларка, как ни в чем не бывало, подойдет ко мне и скажет: «Это не я, это он подговорил». И мне же самой будет неловко объяснять, что так с людьми не поступают. Противно чувствовать себя корчащимся полу червяком. Хоть бы было такое средство, чтобы им мазнул — раз, и стерся этот день у всех из памяти. Вот я смотрю на дом — раз, и его нет. Фонарь — раз и исчез. Ворота — раз…
— Ты что мимо своего переулка проходишь?
— Ой, напугал. Что тебе, Пшеничный, надо?
— Да ты уже третий раз мимо дома проходишь.
— А тебе какое дело?
— Ты варежки забыла.
— Ну и черт с ними.
— Вежливые девушки говорят «спасибо».
— Вежливых девушек под кровать не заталкивают.
— Да ладно тебе, шуток не понимаешь. Темно уже. Я мог бы проводить.
— Спасибо. Я и одна могу по двору пройти.
— Слушай, ты геометрию сделала?
— …
— Невежливо молчать, когда тебя спрашивают.
— Это мой дом.
— Слушай, я тебе сейчас позвоню, продиктуешь решение?
— Да.
— Ну, пока.
— Пока.
«Это твой дом?» «Да»/ «Геометрию сделала?» «Да» «Я тебе позвоню?» «Да». Пообщались. Между прочим, Пшеничный второй раз около моего дома крутится. Первый раз, когда я в прачечную ходила. Что ему надо? Наверно, считает меня идиоткой: по полу покатали, под кроватью поваляли, на ноги поставили и сразу: «Ты геометрию сделала?» Кстати, откуда он знает мой телефон?
— Где это ты, красавица, шляешься? Уже ночь на дворе, все путные люди по домам сидят, а ее, как батьку, вечно где-то носит. Звонют, иль не слышишь. Тебя. Иди к телефону.
— Бабушка, милая, пожалуйста, скажи, что меня дома нет.
— Ка-ак же — буду врать в трубку. Я, милая, к вранью с детства не приучена.
— Бабушка, я тебя очень прошу.
— Раз звонют, надо отвечать. Нечего свое бескультурье показывать.
— Отстаньте вы все от меня со своей культурой!
— Как ты с бабушкой разговариваешь?! Бессовестная: бабушка ей супчик, бабушка ей котлетку, а она — пожалуйста. Иди сейчас же к телефону!
— Нет. И котлеты есть не буду.
— Вот-вот, я все матери расскажу, какую культуру она воспитала. А телефону врать не стану. Скажу, пришла злая, как с цепи сорвалась, и ни в какую к телефону не идет.
Хорошо. Пусть они все друг другу что угодно говорят. Только ко мне не лезут.
Хорошо было маме в ее калининской школе тридцатых годов. Маленький город, школа фабричная. Все верят в мощь рабочего класса. И в то, что все самое лучшее — детям. Каждый праздник с фабрики присылают духовой оркестр. Бал открывается торжественной мазуркой. В первой паре с лучшей ученицей школы — мамой — идет учитель немецкого языка. У него чуть старомодные манеры, но они-то и делают праздник особенно торжественным. Заводская молодежь привозит свой спектакль, потом танцует со старшеклассницами.
А у нас праздников не бывает. На празднике я себя чувствую Золушкой из сказки наоборот. Вот я стою в пустом зале, где когда-то, давным-давно, блеск тысячи свечей отражался в навощенном паркете. Где я в бальном платье танцевала с принцем, и мои хрустальные туфельки звенели в такт флейтам. Теперь я маленькая замарашка разгребаю золу в остывшем камине. И приди хоть сто фей, взмахни сотней волшебных палочек — ничего, кроме пустых тыкв и разбегающихся серых мышей у них не получится.
— Привет, ты алгебру сделала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186