Вот когда первый раз пожалел, что Юрки нет. Он на меня имел очень большое влияние. Может, разве что только обламывал слишком часто. Но он же хотел как лучше. Иногда я думаю, что он во всем виноват, убедил, что я очень талантливый. Ты только держись сначала с нами, а потом, когда и мы все прославимся, и ты будешь уже сам по себе, хочешь, пиши стихи. Ты же личность. Но в тот раз запретила мне себя провожать. А лучше приходите к нам в гости. К этому времени я уже вовсю писал прозу и первой показывал ей. Она приходила в восторг и от моих стихов, и от рассказов. И каждый раз тоже говорила, что ты должен знать, что ты гений, что бы ты ни делал. Но я-то видел, что опять должен выбирать, так как нельзя добиться одинакового успеха. Я подумал, что в прозе у меня больше возможностей. И с тех пор стихов больше никогда не писал.
15
Негра не было жалко. Он боялся уколов и анализов, все время стонал и плакал от неизвестной боли. Вокруг него собирались врачи на консилиум, щупали и мяли живот, негр стонал. Но что у него, никто установить не мог. Его русская, с бесформенным, кое-как слепленным телом жена приводила мутнокожего мулата сына и приносила сумки еды, которую негр не ел. Но все время смеялся, пока они у него были. Он почти не говорил по-русски. Единственным хорошо им усвоенным от жены словом было «кошмар», в котором смешно растягивал и одновременно глотал гласные. «Кошмаром» могла быть любая радость или неприятность. Мулатик бегал везде, соскочив от играющего с ним отца, лез ко всем, хватая вещи, мыльницу, полотенце, остановившись напротив, подолгу молча рассматривал, жуя и осыпая все крошками, и опять выбегал в коридор, где его ласкали и кормили сестры, страдая по экзотике. Он все время что-то жевал, рассыпая изо рта.
Иногда с женой негра приходил его плечистый приятель или еще двое из посольства. Тогда все вместе выводили его в туалет или на прогулку. Он на них опирался, смеясь над своей неловкостью. Они лучше говорили по-русски, казались умнее и интеллигентнее, но их низкорослость и коренастость становились еще заметнее рядом с нашим негром, высоким, худым длинноголовым красавцем.
Один, он также предпринимал долгий путь в туалет, стыдясь судна. Тогда спускался на пол и полз на четвереньках, волоча ноги, вертя головой и хохоча над своим положением. "Дима-а! — будил нас каждую ночь, как всегда, растягивая последнюю гласную и ударяя на ней. — Звони-и!" Это значило, что надо нажать кнопку вызова, такая была над каждой кроватью, но действовала одна. Не сразу проснувшись (в том, чтобы его разбудить, я тоже уже принимал участие), Дима, чертыхаясь в адрес негра, нажимал. Появившись, и тоже не сразу, на пороге, сестра спрашивала: "Ну, что тут у вас? Кто звонил?" Ей показывали. — "Опять? В следующий раз не приду, как ты там хочешь." Негр валился на бок, подставляя ягодицу и часто задышав. Ловко шлепнув-всадив иглу (одновременно), она делала обезболивающий. Счастливый обладатель ночной кнопки, Дима, выпал с балкона шестого этажа.
Как это произошло, говорить отказывался. "Может быть, ты на спор?" — предположил я. — "Это за сколько же?" — "Ну не знаю, тысяча баксов, например." — "Дешево же ты ценишь человеческую жизнь." — "А тогда как?" Дима молчал. Что в нем происходило после падения, врачи так же не могли установить, так же собирались, вертели и щупали. Иногда, лежа, он вдруг начинал злиться от каких-то неизвестных мне мыслей или воспоминаний. Тогда что-то бормотал и бил кулаком по стене. Он не вставал, рядом на стуле стояла полупрозрачная, желтая от содержимого утка, которую он, когда мочился, поддевал себе, откинув одеяло и проливая. Когда совсем наполнялась, Дима звонил и сестра уносила выливать. На керамическом судне ему было больно, поэтому он ходил в надувное резиновое, которые все выпускали воздух по мере того, как он испражнялся. Поэтому он подстилал газеты, пачки которых в обилии лежали на его столике. Закончив, долго оттирал ноги, потом, чертыхаясь, запачканные руки, поливая водой из банки.
Он мечтал сниматься в кино. Мы с ним перебирали известных звезд (Шварценеггер, Сталлоне), он сравнивал себя с ними. Со Шварценеггером он, конечно, не сможет, потому что тот культурист, но Харатьяна и каких-то модных режиссеров, с которыми был знаком, уверял, что если ему дать возможность, то он займет место Ван Дамма. Он и мне это повторил, горячась, что то, что делает Ван Дамм, у него получится, и еще лучше. Там же только деньги нужны.
Иногда просил позвонить матери домой, чтобы завтра она ему принесла еды и поговорила с врачом. Пожилой мужчина отвечал, что она еще не пришла, а что нужно? Я объяснял, что это от ее сына в больнице. Но я могу ей просто передать. А он говорил: Нет, нет, она скоро сама придет. Кто подошел? — спрашивал Дима. — А она? у нее же сегодня выходной, не знаю, где она может быть, — подозрительно и раздраженно говорил Дима. — "Это что, твой отчим?" — "Почему, просто отец, у тебя хорошие отношения с родителями? Ну вот." Когда приходила его толстеющая и тщательно одетая мама, он то обсуждал с ней врачей, которые ничего не могут определить, то выговаривал, что она не может у них ничего как следует выяснить.
Четвертое место, у окна, занимал беспокойный старичок, запрещавший открывать окно, потому что прямо на него дуло. От мочевого пузыря у него был пропущен шланг, другой конец которого был опущен в низко подвязанную к шее бутыль из-под "Святого источника". Его навещала красавица молоденькая внучка, торопливо целуя при встрече и уже убегая. Старичка готовили к операции, которая все время откладывалась, о чем он нам с торжеством каждый раз сообщал. Ставили капельницу, забирали на какие-то очень болезненные обследования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57