Голова казалась тоже серой, голой… или так стянуты были волосы, прикрытые грязной хламидой. Землистые веки не поднимались, глаз не было видно.
Высохший человек оторвался от калитки, покачнулся, прижался спиной к стене дувала и увидел вдали, на дорожке сада, спешащие ноги Алексея Платоновича. Веки дрогнули, глаза открылись, засветились, преобразили высохшее лицо неимоверным светом. И счастливая Варвара Васильевна без стона радости, без слова начала сползать по стене, теряя сознание.
Алексей Платонович не успел не дать ей сползти, но успел не дать повалиться на бок, удариться головой оземь. Он взял ее на руки и понес. Он нес ее по той дорожке, что дальше от дома, и внес под навес в зеленую комнату отдыха.
Ничего лекарственного он Вареньке не давал. Только каплю за каплей выжимал ей в рот сок виноградин, и смотрел на нее, и оживал вместе с нею.
3
Кончились мучительно долгие поиски и метания Усто.
При первой встрече, первом взгляде на Варвару Васильевну что-то ему прояснилось. Он писал ее портрет вопреки ее желанию, делая наброски украдкой, из окна мастерской, глядя на нее — то лежащую, то сидящую в саду.
Аня удивлялась:
— Говорю ему: «Когда была красивая — не писал, а когда стало такое лицо!..» Он опять взял и заперся. Ну что я неправильного сказала?
После «такого лица», тонко и сильно проявленного темперой на небольшом холсте, Усто знал, что ему делать. Он встречал поезда, смотрел, как выгружаются люди, как выносят раненых, и постигал, что вбирает в себя слово «эвакуированные». Они рассказывали о своем адском пути с жадностью, почти такой же, как ели хлеб, как ловили первую струйку воды питьевого фонтанчика.
В результате появилась целая серия работ Усто «Человек и война».
Варвара Васильевна удивляла зятя упорным нежеланием рассказывать о своем пути. На вопросы отвечала коротко и прикрыв глаза, словно боясь снова увидеть то, что пришлось увидеть. Да, не успела выхватить из дому ничего. Только документы. Нет, Сергея Михеевича на дороге не видела. Не знаю, кто крикнул «жена Коржина» и втащил на грузовик. Из Новосибирска? Да, пришлось много раз пересаживаться. На станциях неделями не попасть в поезд. Прямо сюда только эшелоны организаций. Нет, никого не брали. Откуда халат? Сняла с себя уборщица вокзала.
Вот и все.
На вопросы она начала отвечать на третий день, а до того лежала в забытьи, позволив его себе наконец. Но в первый день, под навесом, как только вернулось сознание, она спросила:
— Саня?..
В Ленинграде в тот самый час, когда она спросила о Сане, — что именно в тот самый, ни раньше и ни позже, с точностью определят Алексей Платонович с Варварой Васильевной примерно через месяц, — так вот, в тот час, когда в Ташкенте, под виноградным навесом, слабым голосом был задан этот вопрос, в мансарде на Петроградской стороне Нина услышала знакомый стук с лестницы в стену.
Она открыла Сане. Он на секунду, нет, на одно мгновение прижался к ней щекой и обернулся назад:
— Поднимайтесь.
И снова к ней:
— Я не один.
И снова назад. И счастливым голосом:
— Приказываю следовать за мной.
Затопали сапогами по ступенькам, вошли с винтовками один за другим, один моложе другого, четыре солдата.
— Моя жена. А это — Юра, Толя, Коля и старик Саша, ему двадцать один. Можно полотенца и помыться?
Солдаты вошли — солдатами. А сняли шинели, почему-то в рыжих крапинах, составили в углу комнаты винтовки, через силу помылись — и обмякли, как дети, солдатики-дети.
Они устали до того, что не хотели ни пить, ни есть.
Им — поспать бы.
Саня с Ниной сняли с тахты тюфяк, положили на пол в ширину, покрыли простыней, и каждому отдельную простыню под одеяло на двоих, под плед на двоих, каждому под голову диванную подушку.
— Зачем вы?
— Спасибо, нам без простынь…
— Нет, — сказал Саня. — Вспомним, как спят по-домашнему.
Он разворачивал со стариком Сашей фанерный шкаф, чтобы отделить тахту от «спальни» четверых.
Пока они раздевались и засыпали до глубокого сна, Саня и Нина сидели на кухне. «До глубокого сна» — определение Нины, не знающей, что между «до» и «глубокого» — мгновение, что после боя засыпают, когда голова еще на пути к месту, куда можно ее прислонить.
Они сидели на кухне. Из дальнего конца коридора, где комнаты соседей, не долетало ни звука — там рано ложились. Тишина была сказочная, она пульсировала своим неслышным, особым пульсом.
— Ты скажешь правду?
Лицо Сани выразило: «Я — тебе! Разве надо об этом спрашивать?»
— Когда жены узнали время отправки на фронт и что с Балтийского вокзала, помнишь, ты стоял у вагона почему-то в морской форме, в белой фуражке. Сказал, что зачислен в батальон береговой обороны.
— Давно это было… По твоим глазам я определил, что фуражка с золотой «капустой» мне шла…
— Да, — сказала Нина и вспомнила, как задохнулась, увидев его, как лучисто, орлино он глядел из-под козырька, с какой болью она влюбилась в него снова…
— Почему же теперь — в пехотных шинелях?
— Оказалось, была выдана слишком парадная, неудобная форма. В шинели и сапогах куда удобней.
— Значит — на самой передовой. Рыжее на шинелях — это…
— …от случайного, дурацкого обстрела машины по дороге сюда, в Ленинград.
— А где машина?
— В ремонте.
— На сколько дней?
— До шести утра.
Молчание. Тишина запульсировала учащенно, нервно, как больная аорта.
— Но как повезло! За необходимой техникой могли послать не меня… Не прячь, покажи ладонь. Так содрано лопатой? Ты все на рытье окопов?
— Уже нет. Я инспектор райвоенкомата по устройству солдатских жен на работу.
— Каким образом?
— Пришла и спросила, чем могу быть полезной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74