у всех перепуганные глаза; все обступили меня, руки ко мне тянут...
Я вскочил, преодолев унизительную позу поверженного. Кажется, у меня кружилась голова. У шофера был маленький острый подбородочек, остренький носик меж остреньких скулец, и он пулеметной скороговорочкой, зачем-то приседая предо мною и заглядывая мне снизу в лицо, спрашивал восторженно: "цел? цел? цел? цел? цел?" А я... я увидел прекрасное лицо девочки, ее глаза, и все другое на миг вообще перестало существовать.
– Да все нормально, цел!.. - отмахнулся я от обрадованного шофера.
Седовласый уютно обнял меня за плечи и засмеялся облегченно.
– Ну и слава Богу! - воскликнул он, но в следующую секунду пристально всмотрелся мне в лицо. - В самом деле все нормально? - строго переспросил он. - Если что не так, говори, не стесняйся. "Скорую" мигом вызовем! Голова не кружится?
У него было мясистое, породисто сложенное, умное лицо, нездешнее, неазовское, и выговор у него был не местный, а немного акающий - позднее я узнал, что якобы так акают все подлинные москвичи.
– Там обрыв морем подточило, - солидно и неожиданно для себя сказал я, догадавшись, что предо мною - тот самый генерал Ионов, от одного слова которого в нашем крошечном Азовске все приходит в движение. - От угла профилактория до парка... Полдвора школьного стащило.
– Что значит "стащило"? - Он нахмурился и загородился ладонью от ветра и снега, хлещущего в лицо, в глаза, в губы. - Куда?
– В небытие... - едва слышно ответил я, превозмогая сделавшееся явственным головокружение. - В преисподнюю...
_______________
Я заканчивал завтрак йогуртом, когда заверещал в кармане мой сотовый телефон. Звонил из Парижа Савва Арбутов, который раздраженным тоном известил меня, что по некоторым не зависящим от него обстоятельствам в лекциях образовалась недельная пауза, и он на несколько дней пересечет Ла-Манш и явится ко мне в Батсуотер, чтобы дообсудить то, что мы не успели обсудить несколько дней назад.
Савва Арбутов, доцент моей кафедры, в этом году прилетел вместе со мной на конгресс в Англию, а сразу после конгресса улетел в Париж читать лекции по синтемологии, и в частности, по Т-преобразованию, - на что он, как соавтор открытия, имел полное моральное право. К тому же я его об этом попросил: читать в Сорбонне должен был я, но меня волновала рукопись книги; он улетел в Париж читать лекции (и получать гонорар за них, разумеется), я же остался в Батсуотере писать книгу... И вот вместо Т-преобразования пишу записки.
Записки с того света - так их надо бы назвать. Потому что то, о чем я пишу, уже давно погасло в неостановимом потоке времени и перелилось в иной мир.
Приезд Саввы не радует меня. Несколько дней назад, а именно утром заключительного дня конгресса, он прибежал ко мне в номер с перекошенным лицом - у него даже веки нехорошо, жалко дергались - и, заикаясь, заявил, что он в своем докладе (который он должен был прочесть перед заключительным заседанием) обнаружил "туфту". В чем дело, он объяснять не стал, отмахнулся - потом, дескать; делать свое сообщение на конгрессе он отказался, к громкому огорчению всех, ибо Савву в мире математиков уважают неподдельно. Вечером того дня он, мрачный, улетел в Париж - и вот, не выдержав и недели, возвращается. Свобода передвижения, будь она неладна! И денег у Саввы тоже предостаточно, чтобы не жалеть их ради какого-то разговора. Я, кажется, знаю, ради какого; речь пойдет о границах существования Т-аргумента в (-n)- мерном пространстве. Савва это (-n) догадался ввести в методику определения области существования Т-функции, что позволило нам с ним решить множество чисто технических проблем; Савву же (-n)- мерное пространство и мучает своей концептуальной неопределенностью.
Но его мучения ничего не решают: синтемология должна жить. Вот этого он, кажется, не понимает; и это я ему, своему, по сути, единственному талантливому ученику (остальные бездари и начетчики, щелкоперы), и должен буду объяснить раз и навсегда.
_______________
Меня увлекли в дом, чему я со своей кружащейся головой не очень противился. Разбитый большой палец левой руки перевязала девочка, которую звали Женей.
Голова перестала кружиться, поэтому я отправился в ванную мыть руки: меня оставили пить чай.
Я не сумел отказаться, хотя чувствовал неуместность своего присутствия там: выяснилось, что Женя и ее мать, Лидия Васильевна, та самая дама в лисьей шубе, только что были привезены генералом Ионовым с вокзала, с московского поезда; после полугодовой холостяцкой жизни он перевез наконец в Азовск свою семью.
Из крана лилась ледяная вода - но мне она показалась кипятком. Я кое-как намылил руки, хороня от воды бинтовую повязку.
Я вспомнил, что Шура-в-кубе еще неделю назад предупреждал нас, что дочь генерала Ионова будет учиться в нашем классе; что в Москве она училась в какой-то спецшколе, отличница и проч.
Генерал Ионов, академик, был начальником строительства Района. Никто не понимал, как можно строить Район, - но в Азовске говорилось именно так. Это была какая-то секретная стройка, что-то химическо-космическое. Полгода назад Ионова перевели к нам из самой Москвы.
...Зеркало на стене предо мною блестело настолько безупречной чистотой, что можно было легко представить, что его нет вовсе, что в нем - продолжение ванной, где моет руки кто-то, похожий на меня. Я уставился в зеркало: там пылало мое красное круглое лицо, над лбом - нелепо торчали вихры. Темнела пятиконечная звездочка родинки над левой бровью... Вдруг представилось непрошено: где-то на середине склона, под обрушенной глиной, из-под месива комьев, камней, корней, бурой травы, орошаемого долетающими сюда плевками прибоя, торчит худая белая рука, уже вялая, уже мертвенно-белая, иссиня-белая:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37