Я соединю свои молитвы с твоими, чтобы господь извел из тебя злого духа, губящего душу твою. Дева, и я был порочен, и я знаю, как слабы женщины... тем сильнее будет молитва моя, тем спасительнее тебе.
- Как, ты любил! - воскликнула она. - Ты любил! - и ревность к прошедшему взволновала ее грудь, в которой не было места и одной страсти. - Где она?., но.., но, может, ее уж нет, может, она изменила, может, в ней не было этой бешеной страсти? О, я заменю ее, я свободна, как птица небесная; бежим в Грецию, там...
- Остановись, - сказал Феодор, и ланиты его показали, что он еще человек; но что их оцветило - любовь или воспоминание? - Я богу дал клятву, и ничто не сокрушит ее.
- Лицемер, деве дал ты клятву; обманщик, тебе ли носить монастырское платье? Да, это ясно; теперь все понимаю - но я умею мстить; ты видел, как необузданны страсти мои...
И неужели твое сердце до того принадлежит другой, что нет места для меня? Один час, одну минуту дай насладиться тобою, и я счастлива, и возьми после жизнь мою, на что мне она тогда; и в этой минуте я солью все, и рай позавидует мне.
Ты смущен; нет, нет, эта грудь не из гранита!
И она бросила лампу на пол, и душистое масло струями разлилось по ковру, и светильня, вспыхивая, и потухая, и курясь, прожгла его... судорожная рука обвилась около юноши, дрожащие уста с своим огненным, сладострастным дыханием коснулись уст Феодора; тщетно хотел он вырваться.
- Нет, нет, ты мой, я тебя не пущу! - шептала она, целуя его.
Ясно и душно было утро, когда на ослице тихо подъезжал Феодор к Октодекадскому монастырю, везя елей для храма. Черты лица его, утомленные зноем, выражали опять то же спокойное, святое чувство, с которым он выехал за два дня из этой ограды. По временам взор его делался мечтателен, далеко устремлялся в пространное поле и, казалось, выпрашивал какого-нибудь предмета или искал кого-нибудь, но тотчас приходил он в свое всегдашнее положение. Молитва виднелась на устах, молитва во взоре, молитва в нем самом... и привратнцк, тот же старец, которого он ждал целую ночь, но еще старее, отворил ему вороты, и он опять въехал в этот тихий, умерший двор, где люди не измяли зеленой травы, где одни черные рясы мелькали меж белых надгробных камней, где душистые лимоны и пышные смоковницы заслоняли одни черные рясы и белые надгробные камни.
VI
17. И сказала ему: "Еврейский раб, которого ты привел в дом свой, хотел меня обесчестить..."
20. Тогда бросил он его в темницу...
21. Но господь был с ним.
Моисей, Кн. бытия, гл. 39
- Нет, это клевета, - сказал игумен Октодекадского монастыря, гнусная, черная клевета. - И тень сомнения уже прокралась на, его лицо, и он, казалось, разуверял себя более, нежели стоящего возле монаха.
- Но пояс, - возразил тот.
- Хорошо. Неси лобзание мира нашему брату и скажи, что я спрошу у обвиняемого, и да падет вся строгость на главу преступную.
Монах склонился и вышел. Лицо игумна было ужасно, жилы на висках налились кровью и бились; он был смущен, несмотря на свою обычную твердость, и не знал, верить ли или нет какому-то обвинению, и то укорял себя в сомнении, приискивая наказание виновному, то верил обвинению, приискивая доказательства к опровержению его; он то вставал и прохаживался, то садился; наконец, обращаясь к молодому монаху, сказал: "Позови брата Феодора и оставь его со мною наедине".
Тихая, аскетическая жизнь подняла так фантазию Феодора, так приучила его и созерцательности, что он целые часы проводил, мечтая то о прелестной жизни, которая готовится праведнику в обителях рая, то о соделании всей земли одною паствою Христа, то погружался в созерцание бога и, долго теряясь в бесконечном, вдруг спускался на землю; и как хороша она ему казалась тогда, как ясно выражала Его и как понятно говорило и это ветвистое дерево, и эта пернатая птица! В такой-то созерцательной минуте был он, когда его позвали к игумну; это было так обыкновенно, что он, нисколько не удивясь, пошел к нему с светлым вдохновенным лицом, торопясь пересказать все, что чувствовал.
С холодным и важным видом встретил его игумен, пристально посмотрел на прелестного юношу и уже почти оправдал его в душе.
- Феодор, - сказал он, подавая письмо, - прочти его и скажи, правда ли?
Феодор стал читать письмо. Игумен остановил на нем испытующий взор, но юноша спокойно прочел и твердо сказал:
- Видит бог, что ложь.
- Твой ли это пояс?
- Мой.
- Где ты потерял его?
- Не помню, святой отец; я хватился его, возвратясь из Александрии, уже дома.
- Это пояс женский, - прибавил игумен, рассматривая.
- Я с ним пришел семь лет тому назад, - ответил Феодор не совсем верным голосом и наклоняя голову, чтоб скрыть пурпур, покрывший щеки его.
Игумен не заметил. Туча пронеслась.
- Я был уверен в твоей невинности, сын мой; нет, ты не мог так пасть, бог не дает порочному такой души; тебя избрал он в свое воинство, - и игумен обнял его, и тронутый Феодор рыдая целовал в плечо старика.
Но чрез несколько месяцев опять явились монахи энатские; они принесли с собою младенца, бросили его середь двора и с злобной усмешкой сказали: "Братия, ваше дело вскормить чадо порочной жизни вашей!" Обиженная братия требовала, чтоб назвали виновного, - ей отвечали именем Феодора. - Никто не верил, все просили игумна, чтоб он допросил виновного, и игумен, непоколебимый в своей доверенности, спокойно сказал: "Судите его сами", твердо убежденный, что одно слово, один вид Феодора будет полным оправданием. Он втайне даже радовался торжеству своего друга. Призвали Феодора. Игумен ждал с нетерпением оправдания, ободрял его взглядом, улыбкой; и каково же было удивление старика, когда Феодор, преклоняя колена, трепещущий, прерывающимся голосом от слез едва произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10