..
Потом в нашу комнату, полную света, тепла и сказок, входила тетя Бильгеис и, робко глядя на сына, удобно устроившегося возле лампы, терпеливо ждала, пока он поднимется... Они уходили, и сказки, только что мотыльками порхавшие вокруг огня, улетали из комнаты... Я смотрел вслед тете Бильгеис, думая о том, как она идет сейчас с Азером по холодной, скользкой дороге, рукой прикрывая от ветра светильник, и видел уже не красавиц в белых нарядах, а ребятишек в жиденьких пальтишках и худых башмаках; голодные, продрогшие, пойдут они завтра по этой дороге в школу...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Малика, последнего сына дяди Имамали, забрали в армию не то весной, не то ранней осенью, точно не помню, но, во всяком случае, не зимой и не летом, потому что все вокруг было зелено. А через несколько дней дядя Имамали один поднялся на гору и громко забил в барабан - утром он получил вторую похоронную. Старик метался по склону, бил в барабан и звал погибших сыновей:
"Алиш!... Велиш!... Алиш!... Велиш!"
С этого дня дядя Имамали помешался, так, во всяком случае, говорили люди.
Тетя продала отцовские ульи, потом куда-то отнесла паласы... Это было или весной, или осенью. В последний год войны эти два времени года спутались у меня в голове. Последнее письмо от отца тоже пришло не то весной, не то осенью - хорошо не помню.
Но зато я точно могу сказать, что солдаты, размещенные у нас в деревне для того, чтобы, как выражался директор школы, "предотвратить возможные неожиданности с востока", появились у нас осенью, последней военной осенью. Я запомнил, что трава, на которой они часами валялись, отдыхая после учений, была желтой; и еще, что солдаты, поселившиеся в нашем пустом доме, не трогали "имамовых" груш, хотя они были спелые-преспелые, я сам снял их и отнес на станцию...
Большую часть солдат разместили в клубе, остальных дядя Абуталиб в сопровождении милиционера развел по домам. Не обошлось без скандалов, некоторые даже ходили жаловаться в район, но большинство моих односельчан встретили солдат радушно. Тетя Медина, не раздумывая, с легким сердцем отдала дяде Абуталибу ключи от дома. Что касается тети Набат, она сразу высмотрела себе солдата-узбека - "Ну, прямо как мой Якуб" - и, не отрывая глаз от дымящейся в его руке папиросы, чуть не силой затащила к себе во двор.
Тетя Набат обрадовалась солдатам потому, что у них было в достатке табаку, дедушка Аслан - потому, что целый день мог теперь прохаживаться перед клубом, держа под мышкой сверток русских газет, и разговаривать с солдатами и офицерами по-русски, ребятишки - потому, что стало веселее. С приходом солдат в деревне сам собой образовался базарчик: перед клубом под большой чинарой продавали теперь подсолнухи, яйца, сушеные фрукты... После уроков ребятишки доверху набивали карманы орехами и мчались к клубу: "Apex камунада!.. Apex камунада!.."
В школьном дворе, на улице, в садах - повсюду возникали потасовки: мы никак не могли поделить между собой военных. Высокого румяного офицера, у которого больше всех было звездочек на погонах, разумеется, взял себе Азер, он мог выбирать - у него была железная палка. Именно благодаря могуществу этой палки другого обладателя звездочек - молодого голубоглазого офицера Азер выделил мне, впрочем, для этого были и некоторые законные основания офицер, так же как и тот, что "принадлежал" Азеру, поселился в доме моего отца. Офицера у меня скоро отняли. Конечно, я сам был больше всего в этом повинен, вернее, не я, а моя робость - я даже не познакомился со своим офицером, хотя для этого нужно было лишь зайти в свой собственный дом и поздороваться. В конце концов мне пришлось ограничиться узбеком, поселившимся у тети Набат.
Позднее, уходя, солдаты оставили в деревне немало ценных вещей: совсем еще годные сапоги, теплые портянки, в одном доме забыли даже погон. Я обнаружил после ухода солдат седло и банку черного гуталина. Правда, гуталин я выбросил за ненадобностью, а о седле сразу же забыл, и его кто-то украл, зато вот большой черный казан, установленный на том самом месте, где отец когда-то стелил палас, я никогда, наверное, не забуду.
Привел меня туда Азер; за несколько дней он так подружился с высоким румяным офицером, на погонах у которого было больше всего звездочек, что ходил к нему запросто, как к себе домой. Азер слыл у нас знатоком русского языка, он даже выдирал русско-азербайджанские словарики из всех учебников и постоянно таскал их в карманах. Мобилизовав все свои познания, Азер кое-как растолковал офицеру, что дом, где они сейчас живут, принадлежит мне, я - его хозяин. Азеров офицер не стал меня ни о чем расспрашивать, задал только один вопрос: "Отец - солдат?" Я кивнул. Молчаливый, сердитый солдат, обструганной дощечкой помешивавший что-то в казане, обернулся и так взглянул на меня, что я сразу понял - не простые это слова, что-то в них есть, недаром же сынишка заведующей сразу перестал тогда меня истязать... Через час солдатская каша была готова, я сидел на камне, где бабушка когда-то надевала мне первые штанишки, и держал перед собой полный котелок каши. "Отец - солдат" - эти два слова стали своеобразным паролем: со всей деревни к нашему двору собирались десятки ребятишек, все они говорили "отец - солдат" и просили каши. Сначала им не отказывали, но ребят оказалось столько, что офицер велел запирать ворота и, кроме нас с Азером, никого уже во двор не пускали. Тогда мальчишки стали взбираться на орех, могучие ветви которого свешивались над стеной, окружавшей наш двор. Если им ничего не давали, ребятишки часами сидели на ветках, как диковинные птицы, и на разные голоса выкрикивали одно и то же:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69