Длинные коридоры. Лестница на пологих арках. В квартире Б. Эйхенбаума комнаты окнами выходили на двор, с дверьми в коридор. В коридоре книги. В кабинете Эйхенбаума проигрыватель, книги и очень много граммофонных пластинок в строгом порядке.
В этой квартире Борис пережил великую блокаду Ленинграда.
Город был тесно сжат. У него исчезли окрестности.
Над городом не было дымов; заводы и фабрики стали.
Город держался артиллерией.
Был Кронштадт, были вмерзшие в лед корабли.
Примерзнув к белой аорте Невы, умирая в венце разрывов и не умер город.
Борис жил с женой, дочерью и внучкой. У дочери умер в блокаде муж; сын был в пехоте под Сталинградом; он не вернулся.
Пока его ждали. Верили, что письма пропадают в пути.
Борис писал книгу о Толстом.
В двух первых томах Эйхенбаум убедительно и необыкновенно широко показал литературу, современную Толстому.
Определял методы отбора чтения Толстого и глубину впечатления от книг.
Все было ново и достоверно.
Уже говорилось о превращении, о том, как сходное становится несходным, личным, жизненно принадлежащим.
Если не писатель, а воробей попадает на мороз, то он топорщит перья, подбирает под себя лапки; он существует в морозе, противопоставляет свое внутреннее тепло окружающей среде. Тем более борется писатель, тоже существо теплокровное.
Отдельность, отделенность, единичность – черта всего живого, хотя все живое и связано – все целиком.
Большой писатель единокровен народу, но кровь у него своя, а не полученная вливанием и влияниями.
Б. Эйхенбаум был самоотверженно добросовестен. Строчка его вбирала иногда месяц работы, но автор всегда не считал ее дописанной.
Покрылись инеем стены квартиры. Ожили зевы старых печей – они начали снова пожирать книги.
Б. Эйхенбаум жил жизнью осажденного Ленинграда. Писал книгу, ходил в столовую в Доме Маяковского на Неве. Ел дрожжевой суп. Менял вещи на крупу. Ждал писем с фронта. Слушал радио.
Работа была приготовлена годами – накапливались карточки, делались и опровергались сопоставления.
Б. Эйхенбаум обладал высоким умением, читая каждый раз, читать заново. Он умел не торопиться, тратить бесконечно много времени, а уверовавшись в находке, работать так, как будто работа только что начата.
Карточки в его картотеке не черствели.
И сейчас он работал быстро, может быть, первый раз в жизни, торопясь.
Смерть была рядом – в квартире, в академической библиотеке, в столовой Дома Маяковского у Невы.
На стенах Ленинграда были сделаны масляной краской крупные надписи: которая из сторон улиц особенно опасна во время обстрела.
Замаскированы были купола Исаакиевского собора и Адмиралтейская игла. Город обстреливался по точным картам.
Обстреливались трамвайные остановки, мосты. Осколки звенели на улицах, заросших травой или покрытых сугробами.
Длилась зима. Водопровод давно стал. Не было газет. Сообщения передавало только радио; между сообщениями радио передавало стук метронома: воздушная тревога!
Стучало сердце города: он еще жив.
Немцы зимой объявили, что они такого-то числа войдут в Ленинград.
Город лежал засыпанный снегом. Узкие тропинки пробиты были на широких, как будто забытых улицах – они были как лесные тропинки.
Мне рассказывала Ольга Берггольц.
– Помещение радио, – говорила она, – находилось на улице Ракова, это недалеко от Невского, от Публичной библиотеки, против Манежа, в котором в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года Ленин выступал с речью.
Утром к нам пришел Борис Михайлович Эйхенбаум. Идти ему было трудно – надо перейти канал Грибоедова, миновав несколько кварталов города. Эйхенбаум попросил, чтобы ему дали микрофон, – он хотел говорить с немцами. Он сказал: «Я старый профессор, сын мой Дмитрий на фронте, зять умер, живу с женой, дочкой и внучкой в одной комнате. Пишу книгу о Толстом. Вы его знаете – он автор «Войны и мира». Я знаю, что вы боитесь Толстого, что вы читали эту книгу о победе после поражения.
Я пришел сюда от своего стола с замерзшими чернилами, чтобы сказать вам, что вас презираю. Культуру можно опровергнуть только культурой. У нас тоже есть пушки – пушки не доказательство. Вы не разрушите нашу культуру, вы не войдете в наш город».
Пленки речи не сохранилось: ее пересказывают по памяти.
Борис Михайлович ушел домой. Он шел мимо домов, в которых были заложены кирпичом окна; на углах в домах были дзоты.
Город был жив и мертв.
Борис Михайлович шел по старой Итальянской улице, прошел мимо Филармонии, перешел мостик на канале Грибоедова, вошел в дом, поднялся по холодной лестнице с бесконечным количеством обледенелых ступеней: воду приносили домой ведрами.
Прошел бесконечные скрипучие полы узких коридоров, открыл примерзшую дверь своей квартиры и вошел в холод жилья.
Он остался жив: его вывезли через лед Ладожского озера на грузовике вместе с женой, дочерью и внучкой. На шею профессор повесил портфель с рукописью третьего тома книги о Толстом. Дорога долгая, снежная, зимние тучи и немецкие самолеты висели над головой.
Когда Борис Михайлович и его семья добрались до дыма первой железнодорожной станции, оказалось, что рукопись потеряна: порвалась веревка, на которой висел портфель.
После Б. Эйхенбаум читал лекции в Саратове, куда эвакуировался Ленинградский университет.
Черновики в Ленинграде пропали.

Профессор уходит

Приближался сороковой год преподавания в университете.
Издавались тома юбилейного Толстого. В издании принимал участие и Эйхенбаум.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17