Так не писали и во времена Карамзина.
Ни Михаил Михайлович, ни Федор Михайлович в деревню не. поехали. Все это был прекраснодушный разговор, сказанный потому или, вернее, написанный потому (чернила здесь все время чувствуются), что живого слова, живого признанья в ужасе происшедшего не было даже между двумя чрезвычайно любящими друг друга братьями.
Разговор здесь идет о другом, – не о смерти, а о благих намерениях.
Для того чтобы найти новое слово, нужно быть писателем. Сами по себе слова говорят только об общем. Самое типичное слово в словаре – «это», оно содержит в себе только указанье без вскрытия сущности предмета, на который направлено вниманье. Слова рождаются для указания и до конца не могут исчерпать предмет, не могут показать его сущность.
Искусство не рождается из слова, оно преодолевает слово. Словесными сочетаниями оно прорывается к миру, и для этого оно сопоставляет прежде существовавшие литературные явления, преодолевая их, стремясь увидеть то, что еще не увидено, описать существующее, но еще не описанное.
Писатель создает не словарь понятий, а способ новых раскрытий явлений.
Достоевский всю жизнь искал слово для конкретного выражения.
В. И. Ленин, конспектируя лекции Гегеля по истории философии, записывает:
«Подробно о том, что «вообще язык выражает в сущности лишь общее; но то, что мыслится, есть особенное, отдельное. Поэтому нельзя выразить в языке то, что мыслится».
Дальше он пишет: «NB в языке есть только общее».
Язык помогает человеку в отвлеченном мышлении. Он помогает мыслить общим, не возвращаясь к частному, мыслить языковыми формулами.
Но язык заменяет явления словами, тем самым в какой-то мере отодвигает самое действительность, заменяет ее «второй системой сигналов».
«Искусство» не может быть определено только как «художественное мышление», иначе мы получаем пересказ термина.
Литература словесна, но в ней существует и борьба со словом, для восстановления действительности, для полного ее ощущения, а не только для осмысливания и перевода в понятия.
В литературе идет борьба за возвращение действительности, за прикосновение к ней.
Мы имеем понятие – железнодорожная линия. Поэт пишет:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели:
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.
Железнодорожная линия выражена линией вагонов, в которых цвет стал частностью, характером, раскрытием.
Поэт как бы нарушает техническую полосу отчуждения, вводя технику в ощущение. Он пишет дальше:
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая…
(А. Блок. «На железной дороге»)
Перестановка частей термина восстановила ощущение явления, как бы затормозив восприятие, задержав его и выделив, пересоздав термин, вернув ощущение.
В литературе восстанавливается ощутимость мира, и это восстановление начинается с овладения языком, с переосмысливания его направленности.
Аристотель в XXI главе «Поэтики» пишет:
«Всякое имя бывает или общеупотребительное, или глосса, или метафора, или украшение, или вновь составленное, или растяженное, или сокращенное, или измененное.
Общеупотребительным я называю то, которым пользуются все, а глоссой – то, которым пользуются немногие. Ясно, что глоссой и общеупотребительным может быть одно и то же слово, но не у одних и тех же. Напр., дротик – у жителей Кипра общеупотребительное, а у нас оно глосса».
Словоупотребление меняется для создания эстетического переживания, которое служит средством познания конкретной существенности предмета.
Переправа – это переход с одного берега на другой.
Берег может быть или левым, или правым. Само название берега левым или правым как будто бы не обогащает нашего знания и не освежает его.
Но может быть случай, когда темой высказывания, центром картины является переправа. Твардовский пишет:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый.
Поэт как бы расчленяет понятие и возвращает свежесть восприятия того, что уже не воспринималось, делая это через прозаическое название берегов.
Теркину надо плыть через реку. Реку надо показать как преграду. А для этого надо отделить берег от берега, как бы раздвинуть их. Здесь нет ни образа, ни украшения, ни изменения, ни глоссы, но найден новый способ раскрытия ощущения в том, что стало понятием.
A. П. Чехов пишет к брату Александру 26 января 1887 года:
«Живется скучно, а писать начинаю скверно, ибо устал и не могу, по примеру Левитана, перевертывать свои картины вверх ногами, чтобы отучить от них свое критическое око».
Писатель не может переворачивать вверх ногами свой рассказ, но он проверяет ощущение через сюжетные изменения.
Горе извозчика, потерявшего сына, обновлено тем, что жалобы и рассказ старика обращены к усталой лошади.
Переворачивают не для того, чтобы удивить, а для того, чтобы создать ощущение реального.
Необычайность словаря Достоевского ощущалась всеми как нарушение языковых норм в литературе.
B. Виноградов связывал этот язык с чиновническим, мещанским словоупотреблением.
Давались указания другими авторами, что язык родителей Достоевского переполнен уменьшительными словами.
Но эти указания не раскрывают нам сущности стиля Достоевского.
Уменьшительные слова в переписке родителей выражали их умиленное, частное, сентиментальное отношение друг к другу. Это словоупотребление как бы возвышало их отношения.
Чиновничий словарь принижен и противопоставлен литературному в то время, когда язык писем родителей Достоевского был литературно-карамзинским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13