Встать и уйти — и хватит с него. Однако он не уходит. Более того: уходят они в другую комнату, а он сидит совсем уже без смысла и будто бы чего-то ждет. Алевтина в той комнате клеит какие-то строчки (готовит новый сборник) — она подзывает ближе Михайлова, чтобы помог, а Михайлов, видимо, опрокидывает клей, потому что Алевтина смеется: «Ну-у, медведь в помощь пришел!» Они выклеивают строчки и воркуют: «Михайлов, это безобразие, а не работа — немедленно переклей строку!» — слышится сердитый ее голос. А Стрепетов сидит и сидит и униженно держится за чашку с кончающимся кофе, как держатся за последнюю возможность.
— Я пошел, пожалуй, — говорит Стрепетов, заглядывая к ним в комнату.
— Еще по чашке кофе — и отчалим вместе, — предлагает Михайлов.
«Отчалим», — морщится Стрепетов. Ждать ему «мебельщика» не нужно, и глупо, и постыдно даже, однако всплеска воли хватило только, чтобы сказать: «Я пошел, пожалуй», — спокойно и с достоинством даже сказать. Но при возникшей малейшей новой возможности он опять садится и сидит, и зад его словно пристал к стулу.
Нет особенного и в том, что после кофе они вместе спускаются вниз. Идет Стрепетов — за ним спускается Михайлов.
— Садись, — Стрепетов сажает его в машину; он, пожалуй, подвезет «мебельщика» до метро, как подвозил когда-то.
Долгое время они едут молча. На душе у Стрепетова устоявшаяся приниженность, и тут он отдает должное такту Михайлова, который ни словцом не прицелился в это его постыдное возвращение к женщине.
— Зря я приехал, — вырывается у Стрепетова.
Пауза. Михайлов некоторое время молчит, потом говорит:
— Почему же зря — может быть как раз вовремя.
Здесь (в этот первый раз) Стрепетов еще не обращает внимания на скользящее «может быть»: оно вроде как вводный оборот и довесок речи для смягчения. Но тут же след в след Михайлов допускает повтор и говорит нечто никак не ожидавшееся:
— Я, может быть, расстаюсь с Алевтиной. Совсем расстаюсь.
— Разлюбил?
— Нет. Но хватит…
— Почему же?
— О детях думать надо… У меня сложные времена начинаются. Хлопотливые времена. Я теперь только о детях буду думать.
Что-то он еще хочет сказать, но молчит или же пока молчит. Но и Стрепетов молчит. У метро «Белорусская» (здесь он, как и в былые времена, вылезает, а Стрепетов поедет дальше) Михайлов вновь начинает говорить:
— Поступить в университет на математический непросто, я это знаю, — не можешь ли посоветовать, порекомендовать кого-нибудь, кто позанимался бы с сыном?
Доверие за доверие. Стрепетов отвечает:
— Я подумаю.
— Сын у меня не темная лошадка, — с расстановкой сообщает Михайлов. — Учится отлично. Но все же надо подстраховаться.
— Разумеется, надо — я подумаю.
Михайлов уже вылез из машины. Стоит, наклонясь большим телом; благодарит, что его подвезли.
— Давай, Юрий, встретимся и обговорим — ты когда будешь у Али?
Стрепетов в некоторой растерянности, однако он не хочет, чтобы растерянность была заметна:
— Не знаю. Возможно, в четверг… Но, возможно, я вообще у нее больше не буду.
Если Михайлов уходит — значит, уходит; этот тяжелодум пустых слов не говорит, и если слова его не совсем ясны, то, значит, они попросту промежуточны и недоговорены, но не пусты. По едва уловимым оттенкам Стрепетов догадывается, что Алевтина не знает сказанных в машине слов и, стало быть, Алевтина не знает, что Михайлов от нее уходит: созрело за ее спиной… Однако игра, если это игра, совершенно незнакомая, и Стрепетов не хотел бы сделать неверного хода и шага. Четверг. Он приехал, но он будет сдержан. Он приехал, но будет молчалив.
Стрепетову становится много легче и проще, когда оказывается, что Алевтины дома нет. Дверь ему открывает Михайлов и говорит: «Проходи», — а Алевтины нет.
Она поехала на телевидение: пригласили читать стихи, и конечно же для нее и внезапно, и радостно, и, конечно, большая честь — она вернется часа через три, говорит Михайлов, она только-только уехала. По четвертой программе. В девять тридцать. «Так что послушаем сегодня Алечку на голубом экране». Михайлов сияет огромным лицом, он откровенно рад за нее.
— Как-никак для Али это реклама. Это признание. Это поможет ей быстрее издать книжку!
— Еще бы! — откликается Стрепетов. — Я тоже за нее рад…
Стрепетов, может быть, и рад, но, скорее всего, растерян. Он думает: а был ли тот разговор в машине, не померещилось ли, то есть не сам разговор, а смысл и значение его — были ли? Или же это какая-то психологическая накладка и самообман?.. Стрепетов спешно закуривает. Сдерживая голос и сердце, он хочет выждать, сойти в сторону, но почти тут же не выдерживает и пускает пробный шар:
— Мы ведь хотели поговорить о твоем деле.
— Да, — кивает Михайлов. — Сейчас…
Молчание нарастает чуть быстрее и тяжелее, чем хотелось бы Стрепетову.
— Аля сварила кофе. Пей, он еще горячий, — говорит Михайлов. — Она только что уехала.
И вновь молчание. Теперь они пьют кофе.
— Юрий.
Стрепетов чувствует, что Михайлов поднял на него глаза.
— Да.
— У тебя много работы?
— Хватает. — Стрепетов осторожничает и дает себе возможность обратного хода. — Но если очень надо, время как-то выкраивается — верно?
Михайлов молчит, — вероятно, Стрепетов, нервничая, слишком быстро двинулся навстречу, а такое тоже настораживает и заставляет лишний раз присмотреться. Стрепетов подносит чашку ко рту и чувствует, что Михайлов его рассматривает.
— Значит, есть время?
— Отыщем. (Да есть же, есть время, сукин ты сын, желание есть, все есть — не тяни же!)
Тогда Михайлов решается, тянуть и впрямь нечего:
— Я хотел бы, чтобы с сыном моим занимался ты сам, — ты, Юрий, это понял?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20