Насчет этого свидания добрейший аббат говорит в своей книге весьма сдержанно; и то, про что он умалчивает, имеет гораздо более значения, нежели то, про что он говорит. Вот его слова:
"Я застал моего господина сидящим в постели в своей броне. Мне сказали, что уже два дня он ничего не ел, и его непрерывно рвало. Тем временем он успел убить до пятисот сарацин. Я полагаю, он узнал меня.
— Скажи мне, добрый человек (странное обращение!), — спросил он, — как зовут того, к кому тебя водила мадам Анжуйская?
— Государь! — отвечал я. — Мы ходили к Повелителю ассассинов, которого зовут Старец из Муссы.
— К чему же ты ходил туда, монах? — продолжал он и шарил рукой, чтобы схватиться за меч, но не мог его найти, а между тем он был у него под рукой.
— Государь! — отвечал я ему. — До мадам дошли слухи, будто маркиз и этот Старец сговорились вас убить.
На это король Ричард не ответил ничего, только обозвал меня дураком. Притом он спросил:
— А какая смерть постигла маркиза?
— Государь! Самая злополучная. Он отправился на Ливан для свидания со Старцем и ушел от него в сопровождении двух ассассинов, но при нем не было никого из своих.
Его спутники дошли с ним до города Сидона и, по условленному знаку, зарезали его своими длинными ножами. Затем они отрезали ему правую руку, и один из них отправился с ней к Старцу, а другой остался близ трупа и уснул мирным сном. Там его нашли и сожгли живым.
Король ничего не ответил, но дал мне денег и небольшое драгоценное украшение, которое он всегда носил, точно я сослужил ему какую-нибудь службу! Затем он кивнул головой в знак прощанья, и я ушел от него, не переставая удивляться. После того несколько недель он ни слова со мной не говорил".
Из этого вы можете заключить, что Ричард был очень болен. Да, он был болен: умственный недуг питал недуг телесный, и из объедков этого пира поднимало свою косматую голову кровавое ожесточение. И посейчас в Сирии матери пугают своих детей, что их возьмет Мелек-Ричард — такое воспоминание оставила по себе ужаснейшая пора, когда он не знал ни жалости, ни покоя. Он никому не говорил о своих намерениях и ничего не желал выслушивать от других. Епископ Сарумский явился с целым запасом зловещих новостей: граф Джон попирал Англию пятою; Филипп французский вступил в Нормандию со своими войсками; вельможи Аквитании восстали. Если уж Бог судил, чтоб Ричарду нечего было делать на Востоке — на Западе его призывало кипучее дело. Да, но разве у Бога нет здесь дела? Что будет с Яффой, трепещущей под вражеским мечом? Что будет с Акрой, где французские войска тонули в грязи, где обе королевы были в их власти, а Сен-Поль творил суд и расправу? А что будет с Жанной?
Ни одна живая душа не продохнула ее имени, а между тем, и день, и ночь ее облик витал перед умственным взором короля Ричарда, наполовину скрытый багровыми облаками. Эти облака, мелькавшие по милому личику, были то рассеянный полк, то сбитая конница в припадке бешеного бегства. Из воротившейся кучи вдруг вскидывались белые длинные тонкие руки — руки Жанны, обагренные кипучей кровью… Но и наяву, как и в мечтах, когда он мчался драться или вдруг останавливался спасать других, являлась новая страшная окраска: чернота покрывала кровь. И из этой тьмы подымалась одна рука. Она предостерегала:
— Терпи!.. Я оторвана от тебя, я окружена непроницаемой оградой, я далеко от тебя!..
Так всегда было: угрозы, порочные стремления, кораблекрушение, гибель; у нее — предсмертные судороги и самоотречение, у него — бешенство и поражение. Но то были благодетельные муки. А были и другие, не столь очистительные, проклятые муки: это — когда в его голове внезапно являлась мысль, что ею владеет другой, что он ограблен и не в силах вернуть свое. В таких случаях бешенство дикого зверя заливало его бурным потоком. Ведь тут нельзя было не ринуться, крадучись, вперед, ни сверкнуть в воздухе мечом, ни рвануть врага зубами. Это — не Жиль де Герден! Здесь были только налицо все свойства силы и хищные похоти лютого зверя, но без его силы. В такие минуты дьявольского наваждения Ричард мерял взад и вперед свою комнату или плоскую крышу, а в его диких охотничьих глазах сверкало неистовое бешенство леопарда в клетке.
— О, Боже мой! Боже! Долго ли это еще будет тянуться? — восклицал он.
Увы! Клетка его была гораздо ниже всякой комнаты и гораздо крепче, ведь он сам делал к ней запоры. Но надо отдать ему справедливость: когда, наконец, грустный образ Жанны выплывал из-за бурных туч, как тихая луна, он смирялся, падал перед ним в прах.
Иной раз, особенно на заре, когда прохладный ветерок пробирался меж деревьев, он более ясно видел пред собой цепь событий и мог судить, кого следует обвинять. Как он ни был до мозга костей великодушен, тут не щадил бича. Бичевал он и себя перед образом Жанны Сен-Поль — этой чистой святей, отдавшей свою гордую плоть на поругание ради его блага. Он был в этом уверен так же, как в своем страстном желании обладать ею; и чем сильнее было это желание, тем более бесился он при мысли, что его ограбили. Грабитель, как он сам сознавался, был ограблен!
Так началась опять старая адская борьба. Заря за зарей выходил он, углубленный в такие думы, один на бестенные пустыри, к тихим, плещущим волнам моря, в сады или на плоскую крышу дома, лицом к лицу с нарождающимся днем, с молитвой, трепещущей на устах, но не сходящей с иссохшего языка. Отчаяние овладело им, и он вел своих людей на смертный бой, чтобы вернем найти там смерть и себе. Время шло и дотянулось до начала лета, а Ричарда все еще посещало каждую ночь раздумье о его грехе, и каждый день прибавлял новые поводы к раскаянию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114