Дорин последний раз оценивающе посмотрела в окно, и ее удивило, что капли стекают по стеклу точно так же, как слезы по щеке, которые невозможно удержать.
Вдоль извилистого Пэрри-хайвея зажглись фонари. Они вырывали из темноты мрачные куски кирпичной кладки и кровель на склонах холмов. На Рочестер-роуд автобус остановился и вышла польская пара. Дорин приподняла юбку и проверила ноги. – Черт! – От дождя пудра разводами стекла вниз. Она порылась в сумочке, достала оттуда маленькую губку и тщательно вытерла все бежевые пятна. Автобус прогромыхал по Сикли Окмонд-роуд, когда она, наконец, собрала все свои вещи и последний раз посмотрелась в стекло. Придерживаясь за спинки сидений, она потихоньку пробралась вперед. Водитель поднял на нее глаза.
– У вас есть зонт? – спросил он.
– Я забыла, такая вот дурочка. Но мне недалеко.
– Ну ладно, счастливо. – Он улыбнулся, открывая двери на Ингомар-роуд, и она вышла в темноту. Автобус тронулся, подняв тучу брызг, которые запачкали ей ноги.
– Пошел ты к черту! – воскликнула она в темноте.
Дорин вышла из туалета через дверь, украшенную розовым профилем, который напомнил ей Бетти Гэйбл в шортах и на высоких каблуках, и ее тотчас же поглотила атмосфера, насыщенная запахами хлебной водки, пива и сигаретного дыма. Она прошла сквозь голубую дымку вдоль длинной стойки, ритмично покачивая бедрами в такт мелодии Глена Миллера, раздававшейся из музыкального ящика, к темной кабинке в углу.
– Он опять опаздывает, подружка? Тебе его надо лучше воспитывать, – официантка притронулась к своей темной высокой прическе.
– Он не опаздывает, Вера. Просто я пришла немного раньше, вот и все.
– Ну, конечно, извини! – Вера ухмыльнулась. – Что ты будешь? Как обычно?
– Нет, не сегодня. Сегодня особенный вечер. Я бы выпила «Манхэттен».
– «Манхэттен», – повторила Вера, передразнивая ее.
– И, Вера, у вас есть какие-нибудь канапе?
– Канапе? – повторила Вера. – Что это за штука – ка-на-пе?
– Сыр и крекеры, Вера! Есть у вас какой-нибудь завалящий сыр и крекеры?
– У нас есть орешки к пиву.
– Прекрасно. Принеси мне орешков к пиву. – Дорин почувствовала в своем голосе раздражение.
– Один «Манхэттен» – и орешки к пиву, – Вера засунула карандаш обратно в прическу.
«Не раздражайся по пустякам», – уговаривала Дорин сама себя. – «Надо быть жизнерадостной. По-настоящему приветливой. По-настоящему радостной». Сквозь сигаретный дым, наполнявший комнату, она всматривалась в голову лося, укрепленную на противоположной стене. С одной стороны ее располагались две позолоченные руки, сложенные для молитвы, а с другой – изображение оранжевого автомобиля с маленькими настоящими электрическими лампочками вместо фар, выполненное на черном бархате.
– Что это такое ты пьешь? – спросил Эдди, плюхнувшись на стул напротив нее.
– Ах, это ты, милый. Как дела? Такая ужасная погода, правда? Ты хорошо выглядишь.
– Что это за ерунда? – повторил он, ладонями загладив назад волосы на висках, намоченные дождем, вытер руки салфеткой и энергично потер их друг о друга.
– Это «Манхэттен», милый. Хочешь попробовать?
– Нет, – он повернулся к Вере.
– Ну, что будешь ты? Как обычно, или тоже какую-нибудь ла-ди-ду? – спросила она.
– Как обычно, – сказал он и рассмеялся резко и невесело, как всегда.
Вера принесла виски и пиво. Дорин подождала, пока он выпьет виски и запьет его большим глотком пива.
– Попробуй это, милый, – она предложила ему орешков. Он взял горсть и отправил в рот, запив еще одним большим глотком пива. Дорин перегнулась через стол и взяла его за руку.
– Эдди, милый, я тут думала… У меня есть одна мысль…
Эдди глотнул еще, поставил пустой стакан и поднялся. Громко рыгнув, он взял ее за руку и оторвал от сиденья.
– Хорошо, ты расскажешь мне об этом в грузовике.
– Я не знаю, чем ты так расстроен, Джек. – Дорин не отрывала глаз от пачки маргарина. Она вытащила маленькое зернышко пищевого красителя, прилагавшегося к упаковке, и осторожно, стараясь не повредить оболочку, вдавила краситель в белую жирную массу, превращая ее в золотистую – цвета настоящего масла, которого она не видела с начала войны.
– Ты не знаешь, чем я расстроен? – Джек старался сдержаться.
– Посмотри на свою дочь. – Он указал на высокий стульчик, где Кэлли играла с сухариком. – Слава Богу, ей только два года. Ей нужна мать!
– Я же не бросаю ее, Джек! Это только пока я не подыщу нам место и не найду работу. Эдди везет сталь в Панасколу. Это дело двух недель. Из Окалы он повезет сюда редиску. Мы не можем взять ее с собой в машину, вот и все. Я вернусь с ним и заберу ее.
– Господи, Дорин, тебе всегда нужен разбег…
– Я просто не могу оставаться здесь, Джек. Здесь все знают, что у меня нет мужа. Я могла бы сочинить историю, что его убили на войне или еще что-нибудь, но все знают, что это не так.
– Джек, – мягко вмешалась Элен. – Может быть, в этом есть своя правда. Ей здесь нелегко.
– Я просто не могу представить, как она сможет бросить эту очаровательную…
Он отвернулся, чтобы не видеть лица Кэлли.
– Я все объяснила. Я ее не бросаю. Джек затянулся сигаретой и закашлялся.
– Делай, как знаешь, Дорин. Ты знаешь, мы любим Кэлли, так что не беспокойся.
– Я, правда, ценю это, Джек. Правда.
Она поцеловала его в щеку и сняла Кэлли со стульчика.
– Ты крепко поцелуешь и обнимешь маму, да, мой милый зайка? Я вернусь раньше, чем ты заметишь, что меня нет.
Дорин передала дочь Элен, собрала чемодан и быстро ушла. Всю дорогу, пока спускалась с холма, она слышала плач Кэлли.
Держа пухлыми ручками чашку с мыльной водой, Кэлли плечом открыла дверь, которая со стуком захлопнулась за ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77