- Не сердись так на старика Альфредо, - заискивающе сказал он. - Альфредо - ведь он такой друг детей, што это почти глупо. Посмотрите, што я вам принес, штобы вы не умерли с голоду, маленькие шалопаи-мальшишки.
Подойдя к открытому очагу, он начал разматывать ленточку картонки.
- Может, это не я собственнорушно своими маленькими рушками принес вам сюда торт со взбитыми сливками?… Да, ведь я пробовал вместо торта раздобыть бутерброды, но на этот раз вам повезло - сэндвичей во всем Вестанвике нет.
Он протянул им картонку - пусть посмотрят, что в ней.
- Гляньте-ка! Самый лушший торт со взбитыми сливками от Элин Густавссон, такой, какой любят все маленькие шалопаи-мальшишки.
Торт был действительно очень хороший, несомненно один из лучших у Элин Густавссон, украшенный сугробами белейших взбитых сливок и петельками красного желе.
Но Расмус в бешенстве глядел на этот торт. Он явился сюда за Глупышом, а этот бык думает подкупить его тортом со взбитыми сливками!
Альфредо подошел ближе. Держа картонку прямо под носом у Расмуса, он наклонил голову набок и заискивающе улыбнулся.
- Ты любишь торт со взбитыми сливками, малыш Расмюс?
- А ты? - спросил Расмус.
И, не задумываясь, схватил обеими руками картонку и залепил ее вместе с тортом прямо в лицо Альфредо.
- Орршш! - прохрипел Альфредо.
Понтус взвыл от хохота. Но голос Альфредо перекрыл хохот. Он рычал, как раненый лев, и пытался, извергая ругательства, избавиться от сливок. Руки у него были полны сливок, и он слепо размахивал ими, так что комочки сливок так и мелькали в воздухе. А Понтус все время, встревоженно прислонившись к стенке, фыркал от смеха.
Расмус не смеялся и даже не боялся - он был просто зол.
- Не хочу никакого торта со взбитыми сливками, хочу, чтобы мне вернули Глупыша! - кричал он.
Альфредо, прищурившись, смотрел на него своими заляпанными сливками глазами.
- Ведомство по охране детей просто подпрыгнуло бы обеими ногами, если бы там узнали, как ты себя ведешь, - сказал он.
Вытащив носовой платок, он стер с лица остатки сливок. Только у самых корней волос осталась белая полоска, а на одном ухе светился кусочек красного желе.
- A у меня ведь прямо сейшас прощальное представление - знак признательности Вестанвику, verdammte вы шалопаи-мальшишки! - сказал он, уставившись с кислым видом на Расмуса.
Но самый страшный приступ гнева у него уже прошел, а может, в глубине души он считал, что на войне все средства хороши, и даже позволено торты в лицо швырять.
Понтус по-прежнему тихо хихикал в полном изнеможении, и Альфредо кинул на него оскорбленный взгляд.
- Во всяком случае приятно, што на свете есть вы - с таким шувством юмора, - сказал он. - Шалопаи-мальшишки, вас слишком мало пороли, вся беда в этом, передайте мои слова вашим несшастным родителям. Привет им от меня!
Он рассерженно покачал головой.
- Нет, вам бы такую маму, как моя мамошка! Вот она умела наказывать малышей. Лапки у нее были железные, и только свист стоял, когда она драла за уши своих восемнадцать деток.
- Тебе, сдается, это не очень-то помогло, - сказал Понтус. - Но надеюсь, дубасила она тебя, во всяком случае, здорово!
Альфредо согласно кивнул головой:
- Она дубасила меня так… Боже, сжалься надо мной! Но и кулашки у нее были, надо сказать, крепкие. Шемпионка Швеции по силе пальцев… она стала ею на ярмарке в Кивике, в 1912 году.
Расмус не слушал его. Стоя у окна, он молча измерял расстояние до земли. Но Альфредо догадался, чем он занимается, и предупредил его.
- И не пытайся, - сказал он, погрозив указательным пальцем, - только сломаешь себе шею, тошь-в-тошь, как моя мамошка.
- Плевать мне на твою мамочку! - сказал Расмус.
Альфредо явно оскорбился.
- Ах ты, маленький своенравный ребенок…
- Вот как? Твоя мама сломала себе шею, вылезая из окна? - живо произнес Понтус.
Быть может, Расмусу снова пришла в голову одна из его блестящих идей, тогда лучше ему, Понтусу, каким-то образом отвлечь Альфредо.
Альфредо покачал головой:
- Нет, ясное дело, нет… хотя она в своей жизни наверняка немало влезала в окна и вылезала оттуда. Ах, она была гибкая, как обезьянка! Нет, это произошло по дороге на конскую ярмарку в Сэффле, вот тогда-то она и сломала шею… Ах, всякий раз, когда я думаю про это, я шуть не плачу.
Он стоял, прислонившись к очагу и горестно глядя прямо перед собой.
- Понимаешь, малыш Понтюс… Однажды темным ноябрьским вечером мы ехали по дороге на Сэффле и вдруг, ни с того ни с сего, мама заводит песню «Жалоба дикой утки». Боже, сжалься надо мной, ей не следовало этого делать.
Он тяжко вздохнул.
- Нет, не следовало ей это делать! И как ты думаешь, што слушилось? Да, наши лошади понесли… У нее, у моей мамошки, был такой певшеский голос, который пугал лошадей, заставляя их мшаться во весь опор, и вот… О Боже, сжалься над нами, какое несшастье, наш фургон опрокидывается и летит вниз с крутого обрыва, и вот уже моя мамошка лежит со сломанной шеей… тошь-в-тошь как это будет с тобой, Расмюс, если ты думаешь, что можешь выпрыгнуть из этого окна.
- Не твое дело, - заявил Расмус.
- Ладно, ломай себе шею, - сказал Альфредо, - на свете детей, что собак нерезаных!…
Он повернулся к Понтусу, который казался ему более толковым.
- Ах, потрясающая женщина была моя мамошка! Я стоял рядом с ней на коленях в тот осенний вечер, дождь лил как из ведра и завывал ветер, а моя мамошка сломала шею. «Тебе ошень больно, дорогая мамошка?» - спросил я и заплакал. «Нет, малыш Альфредо, - ответила она, - мне не больно, больно только, когда я смеюсь!» И это были ее последние слова!
Он торжественно высморкался в носовой платок.
- Да, такой матерью можно гордиться, - сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48