Одно её смущало и коробило – изобилие обнаженной натуры. Она слышала отовсюду, что нагое тело нынче модно, что истинную природу красоты надо постигать именно через наготу. И вот уже карточки с «ню» заполонили книжные прилавки, открой вроде бы пристойный журнал – и там невольно натолкнешься то на обольстительную грудь, то на пышный зад. В театр стало ходить опасно, не узнав заранее, в каком костюме, или верней, без оного, будет выступать исполнительница главной роли. На некоторые спектакли публика валом валила именно чтобы лицезреть то, что раньше было немыслимо увидеть. Иные балерины свой танец тоже преподносили исключительно через совершенно прозрачные одежды, а самые смелые и эту лишнюю условность отметали.
Зое все эти новомодные откровения были неприятны, коробили, особенно потому, что рядом чаще всего был брат, который в лучшем случае краснел и фыркал, а в худшем нарочито громко покидал представление.
С другой стороны, рассматривая нагие фигуры в иногда довольно смелых позах, Зоя чувствовала, как внутри неё загорается непонятный пожар. Лукавый голос спрашивал, а смогла бы и она вот так, безо всего, отставив ножку, извернувшись?
– Вам нравятся мои работы? – Лавр стоял за её спиной и почти касался губами волос на затылке.
Она покраснела.
– Не знаю, они… они слишком смелые. Откровенные…
– Откровенность – это разве дурно? Разве дурно открыто говорить о том, что на самом деле тебя терзает, что мучит, чего ты жаждешь?
Зоя обернулась и напряженно уставилась на собеседника. Нет, нельзя позволять себе минутных, низменных желаний, о которых будешь потом жалеть всю оставшуюся жизнь. Лавр читал на её личике эту борьбу с собой, но понимал, что его время еще не настало. В этой милой головке еще царит его дорогой братец Петька.
Он только осторожно взял её за кончики пальцев и подвел к креслу, сам же поспешил к фотоаппарату. Зоя смотрела в объектив такими глазами, что у него мутилось сознание, когда он нырял под черную тряпку, закрывающую объектив. Аппарат щелкал, загоралась вспышка, шипел магниевый порошок.
Пальцы Зои горели как от ожога.

Глава двадцать третья

Константин Митрофанович Сердюков все крутил в голове так и эдак, все члены семьи уже не по одному разу пробежали перед его мысленным взором. Нет, просто так не происходит убийство безобидного, милого, доброго юноши, только что женившегося на прелестной барышне. Что тут сокрыто? Стремление завладеть наследством? Кто мог замыслить подобное, кузен Лавр Когтищев? Или, быть может, юная вдова в компании с братом?
Полицейский узнал, что профессор был довольно состоятельным человеком, но все же у него не было миллионов, которые сводят наследников с ума. Его наследство ценным было прежде всего для науки. Может, что-то неведомо важное найдено в Египте? Но опять же, при чем тут Петр?
Лавр Когтищев… Не выходит из головы из-за таинственных фотографий. Сердюков все же изъял их у автора в интересах следствия, показал знающим людям. Ни у кого не вызвало сомнения, что снимки подлинные. Но право, диковинные, и совершенно невозможно даже предположить, что получены они естественным образом. Фотографировали живого веселого молодого человека у подножия пирамид, а вышел умирающий в язвах. Перед фотокамерой позировала хорошо одетая дама с молодым человеком, а вышло изображение двух странных голов в песке на фоне неизвестных исторических построек. Все же тут кроется обман, мистификация, умелая, продуманная.
Хорошо, а если не он. Предположим, это благопристойный Аристов. Но зачем ему делать вдовой свою сестру? Да и так ли она несчастна? Нехорошо мешать людям переживать свое горе. Но все же для порядка надо попытаться снова переговорить с каждым в доме Соболевых.
Следователь долго ждал, пока швейцар отворит дверь, примет шинель. Потом горничная, пугливо сверкая огромными глазами, поспешит доложить господам о приходе полицейского. Потом снова томительное ожидание в гостиной. Муторно, тягостно пребывать в доме, где только что лежал покойник. Шторы задвинуты, на зеркалах черные покрывала. Наконец, шаги. Кто же примет его?
В открывшейся двери показалась фигура Серафимы Львовны. Хозяйка дома несколько помедлила, но затем вошла довольно твердым шагом.
– Сударь, кажется, на кладбище вам ясно дали понять, что ваши визиты неуместны и жестоки. Разве вы не видите, что мы не в состоянии давать вам ясные и точные пояснения? Что и я, и мой муж, и наша невестка, мы все в невменяемом состоянии…
– Сударыня, пусть я покажусь вам грубым, жестоким и невоспитанным, но позвольте мне заметить, что в данный момент, вы рассуждаете вполне здраво. Я вижу перед собой человека, который всеми силами пытается мешать следствию. К чему бы это, спрашиваю я себя? Неужто мать замешана в убийстве единственного сына или она знает истинного убийцу, но желает скрыть правду? – следователь, словно острым клювом, клевал Соболеву словами и слегка придвинулся к ней, будто собирался арестовать и вести в дом предварительного заключения.
– Да вы в своем ли уме! – закричала Серафима Львовна, и самообладание и гордость покинули её. Она заплакала навзрыд. – Как же мне терпеть этот ужас! Я не знаю, почему я еще жива после смерти Пети, а вы смеете терзать меня чудовищными нелепыми обвинениями! Да как вас земля носит! Почему вы не задохнулись своими мерзкими подозрениями!
– Вот-вот! – с удовлетворением заметил следователь. – Видите, как можно посмотреть на дело со стороны? Это вам обвинения кажутся нелепыми и чудовищными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90