Один раз она проснулась, но глаз не открыла. Викентий Илларионович с дрожью наклонился над женой и едва прикоснулся губами ко лбу. Лицо Серны засветилось, чудная, волшебная улыбка зажглась и засияла. Профессор обомлел от радости и нежности.
– Серафимушка, деточка! – прошептал он.
Серна резко открыла глаза, с изумлением и испугом посмотрела на мужа. Улыбка исчезла, сияние потухло в одно мгновение. Лицо стало бледным и утомленным. Глаза закрылись.
Викентий Илларионович потоптался еще немного у кровати и медленно вышел прочь. Из всех великих загадок, которые его мучили как ученого, теперь самой важной стала только одна. Кому предназначалась эта улыбка?

Глава двадцатая

Пушистый снег медленно кружился, падал и мягко ложился на землю, на ветки деревьев, на крыши домов. Серафима Львовна куталась в теплый платок и смотрела за окно. На улице высились сугробы, а ей мерещились желтые барханы. Ветер вздымал снег, а ей грезился песок, вздымаемый жарким ветром.
Легкий стук в дверь прервал поток ее мыслей. Вошла горничная.
– Барыня, нынче будете одеваться?
– Нет, нынче, пожалуй, не буду, – Серафима провела рукой по волосам.
– Опять не выйдете к обеду? – горничная с тоской взирала на обожаемую барыню, которая совершенно изменилась с той поры, как вернулась из этого проклятого, как бишь, его, Гипета!
– Барин опять сердиться станут! – продолжала уныло горничная.
– Пусть! – Серафима равнодушно махнула рукой и направилась к постели с намерением лечь и лежать хоть до утра следующего дня, хоть всю оставшуюся жизнь.
– Ах ты, боже ты мой! – и без того большие круглые глаза горничной стали еще больше. – Барыня, матушка! Полно душу-то томить! Встаньте, голубушка! Сердце разрывается видеть вас эдакой!
– Спасибо, милая, что печешься обо мне. Только напрасно все это, больна я. Оставьте меня, одна хочу быть.
Серна свернулась калачиком на кровати, показывая всем видом, что не намерена выходить из своей комнаты.
Горничная, охая и ахая, пошла прочь. Горе-то какое, уж какой месяц все вот так, на кровати! И не выходит, никого видеть не хочет, другой раз ни мужа, ни сына не пускает к себе. Запрется и сидит. Барин, Викентий Илларионович, всех столичных докторов к ней приводил. В один голос говорят, ничего страшного, пройдет. Нервы, никаких признаков серьезных болезней. Только терпение, только покой и любовь, вот и все лекарства. Да что-то они не помогают!
Викентий Илларионович, когда узнал, что жена и нынче не соизволит выйти из своих комнат, уже осерчал не на шутку. Разумеется, он проявляет все это время терпение, немыслимое терпение. Чудовищным усилием воли он сдержал подступающее раздражение. Но всякий раз, когда он поворачивает ручку её двери, а она не отпирается, его захлестывает такое чувство горечи и обиды, какого он не испытывал никогда! Разве он не любит её, разве не страдал тогда, в пустыне? Он сделал все, чтобы разыскать и спасти её! Соболев полагал, что пережитое еще больше соединит их, возродит былые чувства. Но, увы, он горько ошибался.
То, что жена странным образом изменилась, он почувствовал сразу, еще на корабле, но отнес это к недомоганию, пережитым ужасам. Внезапный холод непонятного отчуждения и замкнутость стали неотъемлемыми чертами нового образа жены. Они как будто вернулись в те далекие годы, когда только-только узнавали друг друга и привыкали жить вместе. Но тогда Серафима была юной несмышленой барышней, теперь же это зрелая женщина, с которой он прожил больше двадцати лет, которую воспитал и взрастил, развил её ум и широту взглядов! И вот, пожалуйте, словно чужой человек, неродной. Далекий! Стена холода росла на глазах. По возвращению в Петербург добавилась эта новая прихоть – сидеть взаперти. И началось все со странного события.
Через некоторое время, после того, как Соболевы и Аристовы возвратились в Петербург и улеглись все переживания, вновь заговорили о помолвке Пети и Зои. Что ж, коли дело решенное, надо обсудить все тонкости предстоящего семейного события – женитьбы единственного сына! Аристовых пригласили на воскресный обед. Петя с утра пребывал в приподнятом настроении. Сегодня окончательно все решится! Перед его мысленным взором пролетали упоительные картины венчания и свадебного застолья. Как восхитительно хороша будет Зоя, как он будет счастлив рядом с нею! Одно огорчало: маменька какая-то понурая, поблекшая. Словно через силу, словно нехотя ходит по дому и дает распоряжения. Как грустно на неё смотреть, как подкосила её пустыня. Ну да ничего, нынче она возрадуется их с Зоей счастью. Что может быть для неё, нежной и любящей матери более важным, нежели чем счастье единственного сыночка!
Явились нарядные Аристовы. Зоя вся светилась и дрожала от возбуждения. Егор Федорович казался немного опечаленным и посему был сдержан в своих чувствах. Оно и понятно, отдавать любимую сестричку, единственную родную душу, которую холил и лелеял!
Петя с нежностью взирал на Зою, которая расположилась в гостиной на широком диване, красиво разложив вокруг себя складки роскошного бархатного платья. Глубокий синий цвет бархата замечательно шел к её светлым волосам и голубым глазам, которые тоже казались синими. На Аристова юноша бросал взгляды, полные потаенной надежды и смущения. Он готов был преклоняться перед этим мужественным человеком, обожать его. Быть ему верным младшим товарищем, братом, ежели тот дозволит. Но Егор Федорович не спешил слиться с Соболевыми в единое целое. Порой Пете чудилось, что он словно раздумывает, соглашаться ли ему на брак сестры?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90