Правда, никто пока не знал, как это делать, но
практическое внедрение мало кого в Институте заботило, поскольку весь он
был устремлен в далекое будущее. Де Каланс, во всяком случае, был
преисполнен энтузиазма. Разумеется, первый попавшийся псих не мог
рассчитывать на должность в его отделе. Свихнуться надо было не на
банальной почве личных проблем, но на самых твердых орехах физики.
Впрочем, эта мысль принадлежала еще Нильсу Бору: тот как-то заметил, что в
современной физике обычных идей уже недостаточно - необходимы безумные.
Правой рукой де Каланса был доктор Доуберман, левой - маленький
Сен-Беернарес. Или наоборот. Именно он (но опять-таки не помню, который)
математически доказал возможность превращения кварков в акварки, а тех, в
свою очередь, - в аквариумы. В нашей Вселенной это невозможно, но в
других, безусловно, возможно; тем самым теория вышла за пределы нашего
Универсума. Зато я почти уверен, что это голландец Доуберман сказал мне ни
с того ни с сего, что церковь прибегает к неподходящей символике,
пользуясь пасторальными, то есть пастушескими образами ягнят и овечек,
потому что ягнятам место на вертеле, а барашки идут на шашлык. У де
Каланса, конечно, были кое-какие заботы с его коллективом. Вдобавок он
мечтал заполучить хоть парочку свихнувшихся нобелевских лауреатов; на
беду, все живущие были пока нормальны. Его ученые вели себя чрезвычайно
логично для своего состояния, пожалуй, даже слишком логично, и ни во что
не ставили общепринятые условности, если речь заходила о самой сути. У
меня на голени и теперь еще виден след от зубов доктора Друсса; он укусил
меня отнюдь не в припадке бешенства, а для того, чтобы мне лучше врезалась
в память его теория спинов (иначе, закрутов) - не левых и не правых, но
третьих. И точно, он своего добился: я запомнил все досконально.
Нужно, однако, внести хоть какой-то порядок в эти буйные
воспоминания. Сердцем Института были огромные исторические машины,
именуемые также электрохронографами; остальные отделы имели с ними
постоянную связь. Отделом Онтологических Ошибок и Искривлений заведовал
Йондлер Кнак, долговязый американец, сын исландки и эскимоса; до создания
этого отдела никто и понятия не имел о подлинной роли ошибочных
представлений, которые, в сущности, определяют поведение разумных существ.
Заглянув первый раз в лабораторию промышленной сексуалистики, я решил, что
попал в музей старых паровых машин или помп Джеймса Уатта, потому что все
там с пыхтением сновало туда и сюда; но это была лишь мастерская блудных
машин, примитивных копулятриц; их привозили из разных стран в целях
стандартизации и сравнительных конвергенционных исследований. Японские
постументы были из лака и разрисованы белыми цветами вишни. Немецкие -
абсолютно функциональные, без каких-либо украшений, их поршни беззвучно
сновали в отливающих маслом цилиндрах, а специалисты Кнака
экстраполировали уже следующее поколение копулятриц. На стенах висели
цветные графики эрекции и дизэрекции, а также кривые оргиастического и
экстатического насыщения. Все это было весьма любопытно, но атмосфера
царила довольно понурая, поскольку там уже знали, что гипотезу об
универсальном характере земной эротики опровергали данные межзвездных
экспедиций. Доктор Фабельгафт, создатель теории постоянно возрастающего
зазора между актами любви и деторождения (так называемая теория
копуляционно-прокреационной дивергенции), по словам коллег, пил до
беспамятства, ибо уже подсчитал параметры этого расхождения для всех
биологических популяций Галактики вместе с Магеллановым Облаком, как вдруг
директор велел передать всю документацию в Отдел Ошибок и Искривлений.
Поэтому мне не удалось с ним познакомиться - он избегал людей.
Зато Отдел Внеземных Теологий процветал. Несмотря на
микроминиатюризацию (в блоках ртутной памяти емкостью 10^7 санкторов на
кубический миллиметр хранились лишь самые основные данные о теодицеях),
поговаривали о переводе отдела в особое здание, а ведь электронная
картотека вероисповеданий весила уже почти 150 тонн. Это было
довольно-таки необычно - стоять перед огромным блоком закованной в сталь
памяти, где, словно в сверкающем саркофаге, покоились тысячи религий
Космоса.
Почтенный ассистент профессора, магистр Денкдох, сначала провел меня
по всем отделам (но я не перечислю и малой их части), чтобы я уяснил себе,
какими реками информации питаются центральные электрохронографы. Их
назначения я все еще не понимал, но по совету Денкдоха воздерживался от
вопросов.
Обед, полученный мною в столовой, для такого института был слишком уж
скромным. Денкдох объяснил, что недавно дотации снова урезали. Зато за мое
просвещение взялись всерьез. Осмотр быстро утратил
ознакомительно-экскурсионный характер, хотя я и не догадывался еще, какие
планы строил профессор, давая мне свой телефон. После обеда Денкдох
предложил мне партию в шахматы. Я принес свой миникомпьютер, который
оставил в машине, и усадил его за доску против одной из институтских ЭВМ
поменьше размерами; сами же мы, не теряя времени, прошли в директорский
кабинет, где началось посвящение меня в секреты ИИМ.
Теперь все это поблекшие воспоминания, но тогда у меня чуть голова не
распухла. Сперва меня ознакомили с порядками в МИДе, которому они
подчинялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18