.. И тут я заметил его.
Это был второй простой солдат, которого я встретил. И как
тот, который нес стражу над чьей-то смертью, он стоял как
памятник - подтянутый, неестественно застывший, расставив ноги и
положив руки в белых перчатках на автомат. Мертвая поза
противоречила его существованию, словно бы говоря, что он не
является самим собой, ибо поставило его на это место Здание.
Он стоял между колоннами в каких-то двадцати шагах от
меня. Врата с вертикальной, заполненной белым светом щелью были
по-прежнему приоткрыты. Если я побегу, то достигну их прежде,
чем он начнет стрелять. "Да и пусть,- подумал я,- пусть
стреляет, довольно полумер, пропитанных страхом возможного
отказа, надежд, оказывающихся на деле самообманом!"
Сколько уже раз я оподлялся и отподлялся! Довольно!
Я поравнялся с часовым. Он смотрел сквозь меня в
пространство, словно меня не видел, словно меня вообще не
существовало.
Щель! Полоса яркого солнечного света!
Шесть длинных широких каменных ступеней вели вниз, к
Вратам.
На предпоследней я замер.
Тот, в ванной, ждал меня. Я сказал, что приду. Да, но
ведь он был шпиком, провокатором, таким же пройдохой, как все, и
даже особенно не скрывал этого. Что в этом такого - обмануть
шпиона, предать провокатора?
Но ведь он сказал мне о докторе, сервировке и лилейной -
следовательно, он знал, а значит, он знал и то, что я убегу, не
вернусь к нему. Как же тогда он мог требовать моего возвращения,
почему заставил дать обещание? Или он, несмотря ни на что, в
самом деле рассчитывал на это? На чем основывал он эту
уверенность?
Пойду, решил я. Это будет последним штрихом. И тогда
бегство, которое я предприму позже, станет чем-то большим, чем
бегство - оно будет вызовом, брошенным всему Зданию, ибо я тоже
мог действовать скрытно, ложью и коварством, как оно, ведя себя
при этом так, словно от меня исходит сияние милосердия, доброты
и любви ко всем людям.
Я развернулся под взором неподвижного стража и по
ступенькам, а затем коридорами вернулся к лифту. Он все еще
стоял здесь, незанятый. Маленькая комнатка приняла меня в
красноватое сияние плюша, раздалось, после нажатия кнопки,
далекое, едва слышное пение электромоторов, защелкали контакты
минуемых этажей, я поплыл в недра Здания, мимо кирпичных и
отштукатуренных разрезов его бесстрастных стен.
Коридор, знакомый, белый, с двумя рядами блестящих
дверей, вел меня длинными переходами среди идущих поодиночке
офицеров и с папками, и без папок, седых, худых, плечистых, а
один, последний, которого я миновал за несколько шагов до моей
ванной комнаты, был веселый, толстый и пыхтел - тяжело ему было
нести целую охапку бумаг...
Я закрыл за собой внешнюю дверь.
Передняя была пуста, но в ней отчетливо различался
чрезвычайно настойчивый, металлический звук, раздающийся в
тишине.
Я распахнул дверь в ванную, вдохнул, задохнулся и замер.
Он лежал в заполненной водой ванне нагой, с перерезанным
горлом.
Намокшие волосы стали единой поблескивающей массой,
беловатой на висках от седины, поскольку голова его была
вывернута набок, к выложенной кафелем стене, лицо его было
погружено в воду, а сжатая, сведенная судорогой рука все еще
держала бритву.
Кровь вытекала из ужасной раны в воду и смешивалась с
ней, но не полностью - в глубину уходили темные изгибы и полосы.
Я закрыл дверь на защелку, чтобы остаться с ним наедине,
и подошел к ванне, но даже тогда я не увидел его лица, так как в
последнее мгновение он отвернулся, словно испугался бритвы,
словно не хотел ее видеть, или же будто бы пытался спрятаться от
меня даже тогда, когда я его найду.
Я понял, что он просто обязан был так с собой поступить.
Поскольку что бы он ни говорил, как бы ни клялся, я все
равно бы ему не поверил.
Только так он мог показать, что ничего от меня не хочет и
ничего от меня не требует, что ничем он мне не грозил и ни в чем
не лгал - лишь умирая он доказывал, что это так, и это было все,
что он мог для меня сделать.
Я оглядел ванную. Одежда лежала под умывальником,
аккуратно сложенная, вдали от ванны, словно он не желал, чтобы
она оказалась запачканной кровью.
Если бы он оставил какой-нибудь знак, что-то написанное,
какое-нибудь послание, последнюю волю, предостережение, наказ, я
бы снова насторожился.
Он знал об этом и оставил только это нагое тело, словно
желая обнаженностью своей смерти уверить меня, что не во всем я
окружен изменой, что есть ведь что-то последнее, окончательное,
имеющее такое значение, которого никакие уловки уже не изменят.
И убивая таким образом себя ради меня - он и сам
спасался.
Я осторожно наклонился над ванной.
Почему он в последнюю минуту отвернулся?
Большие капли воды собирались у среза крана, разбивались
о поверхность воды, которая становилась все краснее, и
расходились по ней кругами - ужасный, истязающий уши звук.
Мне надо было иметь уверенность. Я приподнял его за
холодный затылок. Он от этого весь повернулся, как деревянная
колода, и из воды вынырнуло его лицо, залитое, словно слезами,
водой, которая заполнила ему глаза и дрожала в щетине на щеках.
Мне надо было иметь уверенность. Бритва? Я не мог вынуть ее из
оледеневшей руки. Почему он сжимает ее так крепко? Разве сжатые
пальцы не должны были расслабиться с последними ударами сердца?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78